Янтарный октябрь, прекрасный как первая детская стыдливость, разухабисто ворвался в город и завладел сердцами безраздельно. Размазанные удалой кистью ветра облака негодовали на небесного нерасторопного возницу, пролившего бидоны с молоком на синее темечко планеты. Поджарые тополя худосочными метёлками озорно щекотали заливисто хохочущий воздух.
Профессор вышел из здания университета, закурил и вдохнул желтую свежесть. «Какая странная осень», - подумал он. Анемоновая тоска заполнила язвительным, крадущимся холодом грудь. Профессор не мог объяснить её. «Наверное, всё дело в октябре»…Безучастно опустив голову, он побрёл, спотыкаясь о задиристые лужицы, мимо безмятежных и беззастенчиво громогласных кучек студентов, мимо озабоченно поглядывающих на него преподавателей, мимо шумливой трассы, мимо времени…
- Смотрите, опять бубнит о чём-то сам с собой.
- Чудак! Даром что доктор, даром что с претензией на гениальность, а плаща, этого ужасного синего плаща, не сменил в десять лет ни разу …
- Говорят, он в эмпиреи подался после…какая-то трагедия, одним словом…что-то…ужасное…
- Каждое утро, как чертик из табакерки, из церковки выпрыгивает, видать, есть в чем каяться.
- Не просыхает, заметили, уж с месяц!
- Ещё бы, вчера не в добром здравии на наш семинар явился. Его, кажется, взяли на карандаш.
- Не знаю, не знаю, можно ли чем оправдать такое падение…
- Оставьте человека…Он нас вместо занятий в лес водил, душевно проговорили. Но есть в нём, однако же, заноза, всё больше молчал…
Профессор шёл немощным беззвучным парком, стосковавшемся по поступи человека. «Эти клёны…едва ли им кто-нибудь целовал листья, просто так целовал…

«Кленёночек маленький матке
Зеленое вымя сосёт…»

30 лет назад этот воздух был прозрачнее. Приводят ли матери сюда своих детей? Отчего дитё плачет, дорогой мой Фёдор Михайлович? Каждый в ответе за всех. Из-за нас дитё плачет. Один верующий говорил, что дети ничем не лучше взрослых и своим страданием так же покупают себе спасение. Но, бог, почему ты не слышишь воплей взывающих к тебе о взятии их боли на себя, отчего не хочешь ты этой жертвы? Не стоит вселенская гармония слезинки замученного дитяти. Природу, создающую изуверов, вешающих в подземных бункерах на крюках детей, я отказываюсь понимать. Но вместе с тем какая фантастическая сила позволяет смиряться с этим и просыпаться каждое утро с душераздирающими мыслями и жить ими?

«Боже, боже, исполненный власти и сил,
Неужели же всем ты так жить положил,
Чтобы смертный, исполненный утренних грез,
О тебе тоскованье без отдыха нес?»

Какая непостижимая сила, закованная в духе нашем, заставляет ежедневно содрагаться от вещей, с жизнью несовместными, и, тем не менее, стойко продолжать существовать, когда все естество человеческое от агонии чувств переворачивается до кишок?

«Каждый вечер, лишь только погаснет заря,
Я прощаюсь, желанием смерти горя,
И опять, на рассвете холодного дня,
Жизнь охватит меня и измучит меня!»

Профессор изможденно приник к морщинистому каштану. Щуплые щупальца пальцев тронули гофрированную кору. Каштанам тоже хочется быть сильными... У них толстая-толстая броня с шипами, которые так любят зачищать об асфальт мальчишки. Каштаны крепкие и завидно здоровые, но желтеют они самыми первыми, а их лопнувшие прекрасные глянцевые души падают под ноги земным богам. А ведь каштанам так хотелось быть сильными…
Жилистые лица палых листьев шептались между собой. «Рано или поздно все отрываются. Вопрос времени, всего лишь времени. Завтра эта же мысль посетит другую голову…»
Подняв блуждающий взгляд, он впервые увидел Её. Она сидела на обреченном бревне и смотрела в небо. Как Мастер узнал Маргариту по желтым мимозам, Профессор узнал её по удивительному алому плащу, рисующему тоненькие плечи и усеянному пшеничным руном изумительных, воздушных волос. Смутное влечение заставило его подойти. Чувство судьбоносности каждого шага слетело к нему под ноги. Девушка заворожено продолжала смотреть вдаль, будто к чему-то прислушиваясь. Рот её был полуоткрыт. Эта застывшая картина была столь необыкновенна, что Профессор позволил себе рассмотреть её в самых мелких деталях. Его поразила красота девушки. Это была задумчивая, вечно сосредоточенная на мысли красота, которую он любил в людях больше всего, с оттенком невысказанной грусти, с улыбкой да Винчи. «Лицо, прожившее все на свете, но не опошлившееся жизнью ни на черту», - подумал Профессор. «Много такие лица чувствуют, но мало о том поверяют». Он сам застыл, окунувшись в новый, яркий поток мыслей, вскруживший голову небывалым вихрем. Мгновение окаменело, глядя на две неподвижные фигуры, как будто невидимый художник принялся за величественное полотно.
Но девушка очнулась. Несколько секунд она будто бы осваивалась с прежней действительностью, и, наконец, вникнув в неё совершенно и увидев перед собой незнакомца, нимало не испугавшись странной заинтересованности, расхохоталась. Профессор смутился и, не в силах оторвать взгляда, робко спросил:
- Милая девочка, чему ты так задумалась?
Вопрос нисколько не удивил Её. Приветливо и смешливо, обрадовавшись компании, она прощебетала:
- Я думала о том, как здорово дышать вместе с лесом!
- Ты права, октябрьский воздух особенно волшебен.
- Что вы, вы ничегошеньки не поняли! Я слышала сердцебиение деревьев и дышала с ними!
Похоже, девушку нисколько не заботила чудность производимого впечатления. Улыбка её была настолько бесхитростна, что Профессор отчего-то самым внезапным образом ничуть не усомнился в истинности её слов.
- Это, наверное, прекрасное чувство.
- Это чувство единения со всем миром. Мне хотелось петь от счастья! Что с вашим лицом? Его как будто забыли прогладить!
Профессора покоробило бы, если бы слова эти происходили от кого-нибудь другого, но это ангелоподобное существо, казалось, даже нарочно не могло нанести обиды.
- Просто в октябре мне не дают покоя дурные мысли…Я…болен октябрём…
- Что за беда, думайте о хороших!
- Я бы так и делал, если бы знал, что там, далеко в небесном поле, некому прощать эту маленькую слабость. Хотя, пожалуй, я уже в том возрасте, когда пора перерасти бога.
Профессор рассеянно закусил губу, как любил это делать, и снова показался отстраненным и углубленным. Её глаза широко распахнулись. Неподдельный, совсем детский интерес обозначил удивленную складку на лбу.
- Разве можно перерасти бога?!
- Ты знаешь, есть вещи, которые, как петельки, не нанизываются на крючочки, сколько бы ты не силился это сделать. Когда понимаешь, что личность и мораль всего лишь следствие правильной или неправильной биохимии мозга, когда понятие нормы и патологии обусловливает мировоззрение, когда очень многое, некогда абсолютное, становится относительным, ты понимаешь, что путь твой – путь в темноте. Но ты, наверное, не поймёшь меня…
Она смешливо передёрнула плечиками. Во всё время разговора добрая улыбка не покидала Её лица. Ни тени высокомерия, насмешки, непонимания не было в кротких глазах.
- Тот, кто черпает мелко, не достигает дна, кто черпает глубже – собирает все его сокровища. Кое-кто шепнул мне: бог в тебе…Для меня эта истина беззаветнее всех на свете аксиом.
Она улыбнулась, вспорхнула с бревна, схватила ворох душистых карминовых листьев и рассеяла их над головой, кружась и хохоча.
Профессору не показалось странным и это. Он любовался и был словно в сказке. Ничто не могло заставить его отвлечься от дивного, всезахватывающего зрелища. «Бог в тебе?..». Ему вспоминалось:

«Лишь жить в себе самом умей -
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум…»

Ему показалось вдруг, что всё это уже было когда-то, возможно, во сне…Причудливый день пах небылицей. Профессору хотелось, чтобы он не кончался.

«В моей душе лежит сокровище,
И ключ поручен только мне…»

Она легко-легко упала на бревно, по-прежнему заливаясь смехом.
- Разве эти листья, этот лес, этот хрустальный октябрь – не живые тому памятники?! Ах, как хочется всех любить!
Профессор очнулся.
- Как… как любить людей, милая?..Знаешь, иногда мне кажется, что все вокруг нереально и фальшиво. Всё притворство, всё ложь. Люди лицемерят во всем, даже в любви, этом священном таинстве…Мне кажется, что я вовлечен в некую злую игру, где все лебезят и заискивают. Дети тоже с удовольствием играют. Девочки сотни тысяч лет кокетничают, мальчики – трусят и подличают…И нет на них Ловца Над Пропастью. Что спрашивать с взроЗлых?..Вместо того, чтобы пользоваться своими двоими, люди ходят по головам. Все мечтают о Бентли, но никто не помнит Бентама. Потреба вместо потребности, ценник вместо ценности. Любые отношения – практичное взаимовыгодное партнерство…Брак – союз сковороды, непременно с антипригарным покрытием, и молотка… Нет, люди не глупы…но они так безапелляционно безразличны к главному…к тому же пятничное пиво и прочие «маленькие радости» неприхотливого ума и ленивого сердца… Мне хочется выйти из этой похабной, по умолчанию предустановленной игры…Она могла бы быть занятной, если бы не была так плоха и бездарна. Правы Берн и Бродский…
Он снова на время выпал из реальности.

«И, значит, не будет толка
от веры в себя да в Бога.
...И, значит, остались только
иллюзия и дорога…»

- Я всего лишь хочу свободы, устанавливая собственные правила…
Она вздохнула:
- Будьте осторожны. В душе человека, просящего свободы, оживают бесы.
- Не трусость ли бояться этого?..

«…трусость, несомненно, один из самых страшных пороков…»

«Гаже только выделанная речистость политиканствующего священства и угодливое собачье пресмыкательство…»

Знаешь, бог, этот Великий Игрок, на самом деле тщеславен,- он, как и всё живое, не лишен «воли к власти». Человек нужен был ему только для того, чтобы оценить его шедевральное творение и потешить стариковскую гордость. Бог так же горд, как и бунтующий против него. Радость мысли, самая высшая радость, объединяет их. Но остальные, эти ригористичные и не очень, фривольные филистеры с фефеловой философией и низкопробной совестью, эти прозелиты «праздника жизни»…Посмотри: лицемерие – маска добродетели, занятой нарцистическим самолюбованием. Люди уверены, что любят, реализуя глубокую и искреннюю потребность сердца, тогда как только прозаическая скука наедине с собой побуждает к исканиям подобострастно внемлющей души.
На самом деле всякая человеческая любовь – возмездна. Говорят об абсолютной материнской привязанности. Но сойди чадо с ума, стань уродом, кидайся на неё с ножом и поноси на чём свет стоит – и самая самоотверженная мать, попрекая и раздражаясь, в лучшем случае будет отдавать дань родительскому долгу. Герой Тарковского ежедневно поливал мёртвое дерево, но и ему нужно было от него цветение. Если бы он делал это просто так…Оттого и нужен людям бог из безусловной любви и всепрощения…Не верю в ад за ослушание нерадивого, попирающего устои фальшивого морального катехизиса, не верю!!! – Профессор горячился, из горьких слов его сочилась скорбь.
- Но люди так естественны в этом своём «притворстве», - возразила Она.
Тишина снова застонала:
- Томное стремление к себеподобным – экспансия мнимого достоинства, помноженная на потребность в самореализации. И только, пожалуй, Со-Страдания, как наиболее живого движения человеческого естества, не отнять у них даже испорченности. Наверное, стоит назвать его инстинктом, заглушить который могут только очень веские обстоятельства…«Бедные, бедные люди», - плачет слезливый философ; «смешные вздутые невежи», - раскатисто гогочет циничный… Праздношатающиеся мессии с их пятикопеечными чудесами не учли поправки на северный ветер, сдувающий с промозглой, равнодушной почвы так необдуманно расточаемые Сеятелями зёрна…Большой вопрос, кто Ему милее – самоубийца с его волевым актом - апофеозом свободы, или брюхатый бюргер с паразитической «любовью» антропофага к ближнему, удушливым мелкотравчатым счастьем и пескариной мудростью самокатной гнусной жизни…
«Да ведь кто имеет такие мысли, тот их не проговаривает», - спохватился Профессор. «Эта девочка, зачем ей всё это…». Он поспешил поправиться:
- Ты не слушай меня, каждый имеет право побыть слабым…За это право человек будет кровь проливать… - Он помолчал. - Стремление к развитию – ещё одна симпатичная его слабость.
- Неправда, это лучшая его слабость…
- Возможно…
- Обличать и пророчествовать легко, - с удовольствием во все века делают это крикуны и глашатаи доморощенных карманных истин. Гораздо труднее не пристыдить и сохранить человека для самого себя…Как же без любви…Ведь все мы взаимосвязаны. Однажды я стояла на остановке и вдруг увидела старуху. Она шла еле-еле, перекатываясь на слабых ногах. Через каждые пять шагов она крестилась, вероятно, прося силы на следующие пять…И тогда я поняла вдруг, что сильные в этом мире терпят за слабых, что зло – одно на всех, но искупают его те, кто способен его вынести. Как не любить этих жертвенников, как не сострадать? А как не любить этого неба?
Она указала ему на охровую бахрому березы.
- Посмотрите, каково небо в прорехах листьев! Нужно жить хотя бы ради него!
Небо и вправду синело совершенно особо, изумительно купаясь в висячих березовых садах.
- Да разве золотогалунные рассветные облака, резвящиеся в апельсиновом соке солнца, распятого на лбу рождающегося дня, - уже не достаточное доказательство? - На глазах Её выступили слёзы. Душа Профессора перевернулась. Почему-то вспомнился Пастернак:

«Вид-то от вас какой - не налюбуешься! А он живет и не чувствует»

Откуда-то издалека в сознание вонзилось:

«Подняться к небу – вот работа, подняться к небу – вот это труд…»

- Да-да…
Профессор рассеянно потёр надбровье.
- Но послушай, получается, только сильные, обреченные на огонь и меч, достойны спасения…Слабость, - свободный выбор тщедушной души…
- Нужно растить души, зла слишком много…Громоотводы, за малостью, не справляются, потому и принимает боль такие изощренные, исполинские формы…Великий Сын…
Перебив Её и не заметив того, Профессор едва ли не прокричал:
- Великий Сын взошел на крест вчера, чтобы воскреснуть и поколебать сонные, обрюзгшие сознания. Сегодня этот репортаж с места событий посмотрели бы одним глазом, заедая ветчиной, ни разу не поморщившись. Адронный коллайдер тешит умы одних своих создателей. Сердца, обросшие тремя фастфудными слоями жира, не боятся осады никаких внешних раздражителей. Немногих задумывающихся называют аутистами, а газеты - давно уже прерогатива дементных пенсионеров. Да и газеты годятся только для обихода хомячьего общежития. Человек как будто взял себе привычку ничему не удивляться…Никто не замечает плачущего бездомного и смиренного жирафа, уже совсем не грациозно слоняющегося у иссыхающего озера Чад…Только единожды беснующаяся в негодовании планета благосклонно взглянула на своё детище, додумавшееся наконец отменить корриду, эту дикую, безобразную выходку больного, тупого воображения…Но и в этом человек оказался смешон, как ощипанный индюк: тут же заглядел он Юпитером, упиваясь новоиспеченным милостивым «гуманизмом» и ежеутренне заедая его бессменным калигуловым бифштексом…При этом никакая сила не завлечет эти «ранимые» души в кровавое месиво боен. Но что говорить о том обществу, давно не содрогающемуся от криминальных новостных сводок, напоминающих булгаковский бал ста королей…
Послушай, я никогда не мог понять – не стыдно ли Франциску Беллини спокойно экстатировать в одиночку, пока абсент-культура катится обратно в злые корчи Средневековья? Мне кажется, это сродни пожиранию жареной курицы в темном углу блокадного Ленинграда. Послал же Фёдор Михайлович Алёшу в мир?..
На лбу Профессора выступила испарина. Девушка озабоченно посмотрела на него:
- Спасись сам…Разве можно проповедовать воинствующе? Когда я заговариваю с людьми, они как-то сразу устают, хиреют и куда-то торопятся. Имеющий тонкие уши сам услышит голос ветра. Алчущ только страждущий. Природа, отмеривающая каждому по голове шапку боли – лучший учитель любви. Мы же можем только способствовать. Я верю в мудрость веков…
- Страдание, страдание…почему…всегда страдание?

«Вначале было Слово…Почему, папа?»

- Это последнее средство, способное пронзить крепостные валы души. Оно – конец любого Пути.
- Это страшно…
Она вздохнула, поёжившись, как будто это мысль давно не давала ей покоя.
- Вовсе нет…К концу Пути страх исчезнет…В страдании – музыка вечного…Не потому ли, что мы становимся причастны Ему? И только одна вещь превосходит его – красота…В ней тоже есть музыка.
Профессор закрыл глаза.

«Ты и весенний гром, и хлябь ночей ненастных,
Ты стала языком счастливых и несчастных,
Пусть в мире прижилась лишь часть твоих мелодий –
Твоя безмерна власть над теми, кто свободен,
МУЗЫКА… »

Обеспокоенность девушки нежным прикосновением вернула его к реальности:
- Вы очень устали, вам, вероятно, нужно домой…
- Если бы мой одинокий дом мог меня согреть…

«Ах, этот старый дом, он так устал
Быть откровенным только с вьюгой, –
Блажной, бессовестной белугой,
О том, как жизнь внутри пуста…
…до тлена…»

- Обещай мне, что мы ещё встретимся с тобой, милая девочка. Я впервые за многие годы говорил так…
- Я часто бываю в этом парке, вы сможете найти меня здесь!
Она искренне улыбнулась, с теплым чувством пожала его руку и умчалась в октябрь, ещё долго красной точкой оттеняя листопадный вихрь.
Профессор неделю бродил в чаду. Он горячечно искал встречи, но девушка не появлялась. «Удивительный ребёнок. Эта улыбка стала моей потребностью. Но откуда в ней это всё, кто она…Да разве производит природа такие изумительные создания?» Тоска будто поубавилась, могильный октябрьский холод не так леденил грудь. Ежедневно блуждая в парке, он искал её следы. «Да что мне в ней…девчонка, начиталась всякой всячины», - раздражался Профессор, но в ту же минуту понимал, насколько он далёк от истины. Светозарность и задумчивая святость прозрачного овала лица не покидала его воспаленного воображения. «Нет, она совершенно особенная. Этот брюзга Лузгин, похоже, окончательно решил меня вышвырнуть. Студенты опять бесстыдно смылись. Боже, боже, как всё надоело. Только бы видеть её». Одно он чувствовал точно – всё закончится с ноябрём и нужно торопиться.
Профессор встретил Её сердитым свинцовым днём. Аметистовая тесьма пузатых туч рисовала бурю. Разнузданный ветер мятежно фыркал лиственной околесицей, выкомаривая сверхъестественные па и шельмуя шевелюры каштанов анархистскими затрещинами. Девушка сидела на прежнем месте и плакала.
- О чём ты?
Он был неподдельно взволнован, и Она с благодарностью посмотрела в его серое лицо.
- Как важно в жизни человека слышать этот вопрос, спасибо вам…В магазине я покупала сосиски. Для кота, понимаете, для кота…Вошёл старик. На его грязной, мозолистой ладони лежали копейки. Дрожащим пальцем он считал их. Он спросил хлеба…Я выскочила, как обличенная в пире во время чумы и разрыдалась…
- Ах, ты…да разве стоит…ерунда какая…
Профессор обнял Её. «Подумать только, как струна дрожащая».
- Непросто тебе жить придётся, милая…
К бревну подплыли голуби. Девушка успокоилась и, вытянув из кармана горсть семечек, принялась кормить нахальных оборвышей.
- Ты что же, специально их для этого носишь?
Она кивнула, и Профессору показалось, что не было в мире ничего проще и естественнее этого кивка. Он потянулся к живописной космее, чтобы сорвать её, но девушка остановила его:
- Единственные цветы, которые стоит срывать на Земле – это слёзы людей о нашем уходе.
- Я много думал о твоих словах. Значит ли, что для избежания страдания мы должны делать больше добра?
- Мы должны делать больше добра, но этим мы будем увеличивать и зло, потому что, как инь и янь, они находятся в неизменном равновесии.
- Как же быть?!
- Не противиться этому. Взращивая зло, большее количество людей будет очищаться болью, приходить к нравственной чистоте…
- Как различить, что пришла пора испытания, «момент истины»?
- Человек почувствует зов судьбы, тот, который в своё время подвиг Достоевского и Гоголя бросить всё и браться за перо. Вызов жизни будет подобен Иерихонской трубе, он будет громогласен. Можно быть сколько угодно слабым, но в главном оступиться будет нельзя. Игнорирующий судьбу заплутает.
Профессор погрузился в вязкое состояние, в его голове отрывками витали слова девушки. Он ничего не понимал.

«Заплутал, не знаю где, чудо чудное глядел.
По холодной по воде, в грязном рубище.
Через реку, через миг, брёл, как посуху старик.
То ли в прошлом его лик, то ли в будущем…»

- Вы знаете, когда я летаю к звёздам…
- …к звёздам???
- Да, когда я закрываю глаза, меня выбрасывает в звёздную бездну. Я чувствую там пустоту, которой нет конца. Она ожидает тех, кто не успел…
- Не успел что?
Но она замолчала, о чем-то задумавшись. Профессор думал о том, что есть люди-Солнца, излучающие свет, и люди-Звёзды, отражающие чужой. Она была Солнцем.

«Открылась бездна звезд полна;
Звездам числа нет, бездне дна…»

- Как же избежать пустоты, дорогой мой человек?
- Нужно просто любить и быть добрым…
«А это Ницше, и ещё тот…

«…лёгкий, одетый в сияние, подчеркнуто человеческий, намеренно провинциальный, галилейский», «выдумавший столь невероятно нелепую вещь вроде того, что все люди добрые»

Целая вечность нужна, чтобы избитые, самые простые истины, витающие повсюду, на торжищах и в молельнях, проросли в душе собственным всходом. Простота, мимо которой так презрительно проходишь в юности, только с годами облекается смыслом…»
- Наверное, не всё подвластно разуму в этом мире, - вздохнул Профессор.
- Разум подводит только к подножию Его. Помните:

«Самого главного глазами не увидишь…»

- Поэты и чудаки знают, - рассмеялась Она.
- А если…если не получается, что тогда? – голос Профессора зазвенел в предгрозовой аспидной сумятице.
- Однажды, у безлюдной железнодорожной насыпи я ждала поезда, просто чтобы послушать, как вагоны переговариваются друг с другом. Неизвестно откуда выковыляла древняя старушка. Я удивилась, а она сказала, что удивляться особо нечего, а лучше помочь ей перекатиться через насыпь. Я помогла ей, а она с благодарностью заглянула в мои глаза и сказала: «Всё у тебя хорошо будет, старайся только»… Подчас результат не зависит от нас…Всё, что мы можем – только стараться, с этого и спрос будет…
Полушепотом, невнятно Профессор сказал:
- Тогда, в 1979, парни тоже старались…
- Знаете, неспроста в праве многих народов используется понятие крайней необходимости, несущее огромную моральную, общечеловеческую нагрузку и говорящее о том, что для избежания большего зла допустимо применение меньшего…Это справедливо. Но никогда, слышите, никогда и ничем не может быть оправдано насильственное убийство! Скорее звёзды, те самые, вновь открытые, которые в 200 раз больше солнца, осыпятся с неба, чем будет казнь вменена в благодеяние…
- Но Чикатило?..
- Этому, от которого отрёкся не только целый мир, но и самый родной человек, нужно было всего лишь одно слово…Не важно от кого…
- Какое же?
- «Прощаю»...Помните Ставрогина и Тихона? Вселенной 13 миллиардов лет, а пороки её не меняются…
Профессор неистово и злобно расхохотался:
- Ты слышишь, Андрей Романович, тебя только что простили! А вы, жертвы, вы это слышите?! Ах, зачем мне постоянно снится твой тупой свинский загривок!
Она, опустив голову и смутившись возгласом Профессора, твердо сказала:
- «Милости хочу, а не жертвы»…Каково нести бремя вины и проклятий не от одного поколения, но от всего человечества...Он ждёт от вас отпущения…
- Да неужели же ты думаешь, что он раскаялся бы???
Девушка ничего не ответила. Прощались они под ливнем.
- Мы ведь увидимся ещё? - Профессору не хотелось отпускать Её. Приближался ноябрь, и колючее, смутное чувство разлуки настигало его.
- Ах, если бы знать…я нынче плохо сплю…вчера я видела сон, будто меня затягивает черная дыра…
Он долго ещё мок под дождём, провожая пурпурного мотылька в прозрачный хлесткий занавес.
Она снилась ему еженощно. Светлое чувство пробуждало его. Профессор неустанно бродил по мрачному парку, с каждым днем отчаиваясь всё больше. Иногда ему казалось, что нездешнее видение посещало его тем фантасмагоричным октябрьским днем. Он лишился чего-то чрезвычайно дорогого, сокровища, единожды в жизни попадающегося на скучном и постылом пути. «Я ищу вчерашний день, я жду свою иллюзию. Была ли она. Бывают ли вообще такие – влюбленные в 19-й век больше, чем в собственный, говорящие на странном языке, чувствующие пульс Вселенной, танцующие с листьями и имеющие звёздную прописку… Я старый галлюцинирующий дурак…

«А я всё тот же гость усталый
Земли чужой.
Бреду, как путник запоздалый,
За красотой…»

Есть в жизни встречи, которые не должны повториться. Встречи с Белым Единорогом.
«Даже тень твоего крыла
Благороднее всех человеков,
Огненосцев, пророков и лам…»