И пуповина тянется,
Кровавой полосой.
И стая собирается,
Взвывая за спиной.

Урчит в желудке вожака,
Есть хочет божья тварь.
А я ползу, я жив пока,
Скребу ногтями гарь.

Ведь я отставил мясо там,
Четверку мертвых тел.
Неужто мало его вам?
Ну, зажрались совсем!

Слабеют руки, дрожь в спине,
Мутнеет голова.
А губы шепчут как в бреду,
Обидные слова.

«Дурак! Мальчишка! Идиот!
Зачем в болото лез?!»
Теперь лежу, зажав живот,
Дрожит в руках обрез.

Заряды рубленых гвоздей,
Лежат в стволах и ждут.
Когда кого-то из «гостей»,
Приветствуя – снесут.

Иль развернуть их, уперев,
В небритый подбородок.
Спустить курки, лицо согрев,
Дуплетом напоследок.

Вот псы решились, разошлись,
Трусливо окружая.
И выбор отбирала жизнь,
Всё за меня решая.

Вскрикнула мама, хватаясь за сердце,
Крепче ребёнка прижала жена.
Облако дыма - черная туча
Солнце закрыла для них навсегда.

Облако дыма вставало над миром,
Снегом горячим пугая детей.
Во мраке ЧАЭС обезумевший атом,
Рвал на молекулы души людей.

Одни умирали мгновенно сгорая,
Другие метались, попав под обвал.
А третьи спасали, рентгены хватая,
Не зная, что ждет их смертельный финал.

Облако дыма - смертельная крона
Город накрыла, как стая ворон.
Крики тонули в стоне бетона,
Кипящий асфальт, стёкол лопнувших звон.

И солнце светит горячо,
Теплом природу согревая.
На ум приходит вдруг ещё –
«Люблю грозу в начале мая…».

Ну что за бред! – Сейчас июнь –
Жара, средина лета, пташки.
Вверху лишь голубая синь,
Бегут небесные барашки.

И словно вторя им, на склон,
Выходит белая отара.
И мысли пляшут в унисон,
И в руки просится гитара.

Мелькает белая чалма
Среди кудрявых спин.
И машет прутиком бача –
Баранов господин.

И взгляд рассеянно скользит
По склонам и «зелёнке».
Мальчишка что-то говорит –
«мобильник» в кулачонке.

И весть летит туда, где ждёт
Сигнала моджахед,
Установивший пулемёт
На скальный парапет.

Дрожит листва, шумит мотор –
Колонна как во сне.
Уже озвучен приговор
Солдатам на броне.

И виден каждый волосок
В кудрявой бороде.
Бежит по ветке паучок
Не зная о беде,

Что притаилась на пути
Растянутой колонны.
Которую нельзя спасти –
Таков закон войны.

И лишь звучит в ушах приказ –
«Не раскрывать себя!
Цель – командир!» - таков наказ.
Лежи и жди, смотря,

Как точно лупит пулемёт –
В упор! Он долго ждал.
Как рявкает гранатомёт –
Рвет на куски Урал.

И слезы заливают глаз,
Не видно окуляр.
Мне кажется, что вот сейчас,
В лицо ударит жар….

Они гуляют между тел,
Пинают их, смеясь.
Бача подходит, вот пострел!
Хохочет он, резвясь.

А вот и он – «козырный» дух –
Уверенно стоит,
И так лениво-делово
Бачонка он манит.

И «крест» ложится под оскал,
Что пляшет на лице.
А он мальчишку вверх поднял
Закрыв чалмой прицел.

И выстрел слышен далеко,
«Удар хлыста» звучит.
Взлетает гильза высоко
И смерть вперёд летит.

И все пьяны уже немного,
Висит в ангаре сизый дым.
Нам завтра будет путь-дорога,
Сегодня просто говорим.

Мы вспоминаем дни былые,
Мечты о будущем храним.
Смеёмся, словно заводные,
Живя лишь этим днем одним.

Второй поднимаем, -
За наших любимых,
За горькие слезы жены....
Надеялись, помнили,
Верили всё же,
Что мы возвратимся с войны.

Обычный циник. Я не понимаю,
Как жертвовать собой, идя на риск?
Не вижу смысла, и не разделяю
Желанье подвига – дурной каприз.

И в драке не приемлю благородство.
Я бью с оттяжкой, в силе не скупясь,
Когда бесстыжее и наглое «уродство»,
Моё «святое» втаптывает в грязь.

Я не люблю крикливых, злых и лживых,
Тех, что пойдут по трупам при нужде.
Я не люблю сопливых и трусливых,
Истерших шею до мозолей в хомуте.

Я верю в дружбу – вот наивный ламер!
В наш век продвинутый и очень деловой,
Друзья - лишь экспонаты для кунсткамер,
Не стоит оставлять их за спиной.

Чужая слабость вызывает лишь брезгливость,
Жалеть я не умею. Не хочу!
Души порывы? Лучше, объективность –
Весь мир мне пожалеть не по плечу.

Помнишь? Речку? Горы? Ветер?
Серпантин змеи-дороги?
Наш ревущий вепрем БэТэР
И коварные отроги?

Как держали оборону
Мы с тобой, вдвоём, на скалах?
Духи лезли вверх по склону,
А патронов было мало.

А потом мы пили воду,
На двоих из теплой фляги.
И чинарик шел по кругу, -
Выжили мы в передряге.

Мы не раз с тобой ходили,
По обрывам и по взгорьям.
Хлеб последний мы делили,
И хлебали ложкой горе.

Что случилось, друг? Скажи мне,
Почему мы изменили
Слову, данному когда-то?
Или мы про всё забыли?

Помнишь, как мы расставались?
Мост оставив за спиной,
Мы с тобой тогда поклялись,
В братской дружбе вековой!

Время всё перемешало -
Мы стоим друг против друга.
Пальцы холодом сковало,
И пружина сжата туго….

На конце её ударник,
Остро целящийся в капсюль.
И кольцо гранаты, звякнув,
Падает на битый кафель.

Здесь, в расстрелянной больнице -
Бывший Грозненский роддом, -
В окровавленной столице,
Смерть столкнула нас вдвоём.

Давай, Шахматист,
Вызывай Громовержца,
Пусть гору сравняет с землёй!
Подставили хвост?
Так насыплем им перца!
И узел затянем петлёй.

Шах и мат! Шах и мат!
Заколдованный квадрат!
Не уйти им от расплаты,
И, метаться поздновато.

И «мишки» ревут,
Молотя лопастями.
Слетает с пилона стрела!
Заход за заходом,
Ловушки горстями,
Взлетают на воздух тела.

Ты что же, радист,
Перепутал квадраты?
Накрыл же своих, душегуб!
Заход за заходом,
Сквозь грома раскаты,
Проклятья срываются с губ.

Шах и мат! Шах и мат!
Заколдованный квадрат!
Остается лишь ребятам –
В землю зарываться, с матом!

Его уж не спросишь –
Размазало в кашу.
Не слышит уж парень упрек.
И нет окончанья
Стальному массажу
Вдоль рёбер, потом поперёк.

Е7 не е8 –
Квадраты-соседи.
Похожи, как ягодок гроздь.
Так было давно,
До того как свои же,
Забили в нас огненный гвоздь.

Шах и мат! Шах и мат!
Заколдованный квадрат!
Что осталось нам ребята?
Два рожка, одна граната.

Стреляющий город -
Гигантским оралом
Распахан, прополот,
Засеян металлом.

Стреляющий город -
Наполненный смертью,
Войною расколот,
Обидой и местью.

Стреляющий город -
Молотит по спинам
Убийственный молот,
На пару с зубилом.

Очевидцы кровавой эпохи,
Чести пленники, веры рабы,
Среди общей слепой суматохи,
Не бежавшие прочь от судьбы.

С восемнадцатого по двадцатый.
С сорок первого по сорок пятый.
Пыль Афгана – десятилетие.
И Чечня – окончанье столетия.
Не пророки вы, и не мессии,
Люди чести – опора России.

Вы простили царю отреченье
И потомкам жестокий террор.
Не закралось и тени сомненья –
А нужна ли война среди гор?

От орла до звезды, и обратно,
Заменив кумачом триколор,
Но, свой долг не толкуя превратно,
За Россию продолжили спор.

С восемнадцатого по двадцатый.
С сорок первого по сорок пятый.
Пыль Афгана – десятилетие.
И Чечня – окончанье столетия.
Не пророки вы, и не мессии,
Люди чести – опора России.

И в холодный, кровавый декабрь,
Отмечая в боях новый год,
Всё же верили – будет сентябрь –
Дочка в школу учиться пойдет.

Смотришь грустно, с укоризной,
Губы тонкие поджал.
Словно я малыш капризный
Маму строгую достал.

Да, наверно, мне не место
У святого алтаря.
Если просьба здесь уместна,
Просто потерпи меня.

Я немало в жизни горя
Допустил и испытал.
Но давай не будем спорить,
Не затем тебя искал.

Упокой за Митю Грома,
За Серёгу Коноплю,
И за нашего замкома.
Слов не знаю…, но молю.

А последнюю – за здраве!
За ещё живых ребят.
Знаю, Боже, я не в праве –
Верить нужно, говорят.

Я не верую, но верю.
Вот, прийти к тебе дерзнул.
Не держи меня за дверью,
Я согреться заглянул.

Зачем же матери сказали — сын убит?
Зачем соврали, зря поверив слухам?
И гроб в могиле вхолостую был зарыт,
Немного промахнулась смерть-старуха.

И пусть отплакали родные и друзья,
Уже меня отпели и отпили.
Но я вернулся — Здравствуй, мама. Я....
И слезы радости глаза захолодили.

Дыханьем стужу прогоняя из души,
Стою, прижавшись к теплому плечу.
Я долго шел, родная, я спешил,
Хотел о стольком рассказать, - стою молчу.

Его, и ещё четверых пленных долго везли по разбитой дороге. Всем нацепили грязные мешки на головы, поэтому об окружающей природе, а тем паче о направлении, они могли только догадываться. Тряпки с них сорвали, уже выкинув как тюки с картошкой из кузова Урала. Яркий свет резанул по глазам. Небольшой аул с аккуратными домиками, зелень, виноградные гроздья, свешивающиеся через каменный дувал. И, с десяток духов, среди которых выделялся один, одетый в новенький камуфляж, с ухоженной черной бородкой. Широкая грудь туго перетянута портупеей, темные глаза с прищуром разглядывают топчущихся пленников. Сразу чувствуется, кто здесь хозяин.
Поочередно рассмотрев каждого, «козырный дух» отдал короткую команду, ткнув пальцем в лейтенанта с висящей на перевязи рукой. Бинты были намотаны криво, явно на скорую руку. Они давно уже пропитались кровью настолько, что первоначальный белый цвет отсутствовал напрочь. На остальных же просто махнул рукой.
Двое бандитов, в том числе и тот, что пленил Вадьку, стволами автоматов погнали четверку солдат вдоль по улице. Их загнали во двор одного из домов и, практически пинками, заставили спуститься в подвал. Посреди сухого, но темного помещения лежал большой, деревянные щит, прижатый сверху треснувшей наковальней.
Духи что-то говорили, Вадька не слышал. Но, недвусмысленные жесты позволили ему понять, что от них требуют. Совместными усилиями пленники оттащили в сторону наковальню и сдвинули щит. Из сырой и темной дыры пахнуло мочой и потом. Были ещё какие-то запахи, но у Вадьки закружилась голова и парень тяжело осел на землю, теряя сознание. Так, в бесчувственном состоянии, его и спихнули в зиндан.
Сколько провалялся в беспамятстве, определить потом так и не смог. Минуту? Час? Три? Вечность? Полнейшая темнота исключала всякую попытку определить время. Вдобавок, полнейшая глухота действовала на парня совершенно угнетающе. Так он и просидел не двигаясь, в темноте и тишине, до того момента, как щит сдвинулся в сторону и ослепительный свет осветил яму. Все четверо пленных находились здесь же. Кто сидел у стены, кто лежал, но все как по команде заслонили глаза ладонями. Круг света пару раз моргнул, и вниз свалилась тяжелая лестница, больно ткнувшись в бедро лежащего рядом солдата. Тот страдальчески сморщился, Вадьке показалось, что застонал, и отстранился.
Судя по всему, сверху последовала команда - вылезать, так как пленники поднялись и по очереди принялись карабкаться к свету. Вадька вылез последним. На улице был уже день. Судя по голодным спазмам в желудке – завтрашний день. Или уже сегодняшний? Вадька запутался. Топчущиеся вокруг духи скалились и откровенно потешались над оборванными и окровавленными федералами. Потом один из них мотнул головой куда-то в сторону и довольно заржал. Вадька невольно проследил его взгляд. В следующую секунду, парень согнулся у стены, выворачивая себе под ноги, казалось бы, пустой желудок. Едкая желчь сама собой заполнила рот и нос. С трудом отплевавшись, Вадька выпрямился и, стараясь не смотреть на то, что осталось от лейтенанта, часто-часто задышал.
Подскочивший к нему молодой «душок» что-то выкрикнул, ткнув стволом в плечо. Вадька мотнул головой, опуская глаза.
- Я не слышу….
«Душок» что-то закричал, с силой отталкивая от себя солдата и нарочито дергая затвором. Вадька не устоял на ногах и свалился, приложившись спиной о стену. Яркое, кристально-голубое небо мелькнуло перед глазами. А потом донесся отдаленный грохот, и на лицо посыпалась глиняная крошка и пыль. Опустив глаза, парень увидел в паре метров от себя курящийся дымком пламегаситель, и пленившего его бородача, что-то выговаривающего «душку». Молодой сплюнул, стараясь попасть в лежащего солдата и, резко развернувшись, пошел прочь.
Уже ставший почти родным бородач, заставил его и ещё одного солдата натянуть на головы мешки. Потом их запихали в «собачник» уазика и куда-то повезли.

Слух к нему так практически и не вернулся. Только если очень громко крикнуть в левое ухо, или выстрелить рядом, тогда Вадька что-то слышал.
Уже три недели, он и Антоха – второй солдат из его батальона, пребывали в рабстве у отца Шамиля Турзаева, одного из полевых командиров. По приезду их сразу заковали в тяжелые ножные кандалы, казалось бы, украденные из какого-то музея, если бы не явная новизна ковки. Ночевали они в зиндане, накрытом сверху железной решеткой, а днем занимались грязной работой. Причем, если на Антоху ложилась ответственность по уходу за бараньим стадом, то глухому Вадьке достались чистка сортира, уборка двора, вынос помоев. Семья Турзаевых была не то чтобы очень зажиточной, но вполне обеспеченной по горским законам.
Глава семейства – Руслан Турзаев, был крепким и жилистым стариком, который хоть и пользовался клюкой, но исключительно с целью поучения нерасторопных рабов. Всего, вместе со стариком, в маленьком ауле жили три женщины – скрюченная ревматизмом жена Руслана, молодая беременная Инга, супруга Шамиля, и их дочь Талия. И двое пацанят – шесть и двенадцать лет.
Все эти имена и межродственные отношения Вадька узнал от Антона. Тот, опасаясь криками привлечь не нужное внимание со стороны Руслана, писал ему в пыли грязным пальцем. Так же он передавал глухому товарищу по несчастью и приказы хозяев.
Кормили пленных тем, что оставалось от собак, буквально допуская к мискам только после того, как пара «кавказцев» сыто отваливалась в сторону. Надо заметить, что кобели были зажравшиеся и оставляли довольно много. Обычно старший сын Шамиля запирал ненадолго псов в загоне, и звал пленников есть. При этом мальчишка каждый раз смеялся и издевательски что-то кричал. Разобрать его акцент из-за глухоты Вадька не мог, но примерно представлял, что может кричать им маленький «душманчик». Вряд ли он желал пленным приятного аппетита.
В редкие минуты отдыха парни пытались строить какие-то планы о побеге, но тяжелые кандалы и совершенное непредставление о том, где же именно они находятся, сводила все их мечты на нет. По горам, с пятикилограммовыми железяками на босых ногах, они бы не ушли далеко.
Беда пришла неожиданно. Во время одного из «кормлений» овчарки сумели открыть видимо неплотно закрытую дверь загона и выскочили во двор как раз в тот момент, когда пленники «чистили» их миски. Прощать такого святотатства собаки конечно не стали и с рычанием набросились на парней. Вадьке повезло. Он каким-то чудом, не иначе как обретя крылья, умудрился перемахнуть через высокий дувал, тяжело громыхнув кандалами об утоптанную до крепости асфальта дорогу. А вот Антону пришлось встретиться с псами лицом к лицу. На крики и рычание из дому выскочил Руслан.
Пока Вадька пришел в себя, пока осторожно доковылял до калитки, пока зашел внутрь двора, все уже кончилось. Псов с окровавленными мордами увели обратно в загон, а Антон, с порванными сухожилиями, разодранными грудью и горлом, корчился в пыли, среди разбросанных объедков. Руслан некоторое время смотрел на умирающего, потом просто вытащил из поясной кобуры ПМ и точным выстрелом оборвал его мучения. Развернувшись, он наткнулся глазами на второго пленника. Несколько секунд разглядывал его равнодушным взглядом, а потом вынес из сарая лопату и указал на труп.
Старик что-то говорил, но Вадька не слышал. Хотя, и так всё было понятно – закопать….