Я – цветок, качающийся на ветру. Я – ветвь цветущей сакуры. Я – призрачный луч луны.
Я – воплощенная красота и грация. Моя мантра. Повторяю ее каждый день, еще не раскрыв глаза.
И каждое утро просыпаюсь с надеждой. Надеждой на встречу с ним, на встречу с сестрой…..
Встаю. Шея ноет от такамакуру, но это привычная боль. Боль и красота, две не разделимые теперь вещи…
Белое, молочно-белое, выбеленное особым составом, оно отражается в старинном серебряном зеркале. Мое лицо. Чистое, как пустой лист бумаги. На нем я нарисую красоту. Тонкие, изогнутые линии бровей. Ярко-красные, словно искусанные в кровь, губы. Подведенные тушью глаза. Глаза…. Темно синие, как полуночное небо, скольких мужчин уже пленил их лукавый блеск…. Легкий взмах пушистой кисточки, немного румян. Все, кукольное лицо готово.
Немного духов на запястье и волосы, собранные в высокую, сложную прическу. Слабый запах ирисов и лимонника….
Склонившись в поклоне, служанка подает шкатулку с украшениями.
Да, утро началось.

Слабость. Я с трудом передвигаю ноги, шагая вперед по пустой улочке. Зачем?
Глаза слезятся, все кажется размытым и нереальным. Я опираюсь рукой о забор, пытаясь не упасть.
Мир кружится. Но я делаю очередной шаг.
Ветер. Холодный и мерзко мокрый. Он дует прямо в лицо, хотя я уже не чувствую холода.
Вдох – выдох. Грудь болит.
Прости сестра. Прости, что оставила тебя, в надежде выжить самой. Прости, похоже, я не смогу тебя найти. Я не сдержала обещание…
Вдох. Темнота.
- Госпожа, это какая-то бродяжка, может выкинуть ее?
Грубый мужской голос доносится из далека, сверху. Я приоткрываю глаза, но не вижу ничего, кроме черного пятна.
- Подожди.
Она склоняется надо мной и я вижу ее лицо. Оно прекрасно. Сказочно, нереально красивая маска из фарфора с добрыми теплыми глазами. Если мне суждено умереть теперь, то я умираю счастливой, смотря на нее…
- Приготовьте горячую ванну и еды, поживее…. Бедняжка совсем замерзла и ослабла.

Я широко раздвигаю створки дверей ведущих в сад, впуская в комнату свежий воздух и солнечный свет. И нежный аромат цветущей сакуры. Хорошо.
Меленько семеню через комнату, улыбаясь, сажусь напротив него. Служанка оставила на столике поднос со всем необходимым. Что ж….
Не торопясь открываю шкатулку с чаем, насыпаю горсть в чашку. Заливаю кипятком. Плавно помешиваю. Он неотрывно следит за моими руками, за их изящными и четкими движениями. Словно невзначай я показываю ему узкое запястье, чуть прикусываю губы…
Господин Дзюсиро Укитакэ почтительно берет чашку, на мгновение касаясь моих рук. Пальцы у него прохладные и мягкие, совсем как у меня.
Смущенно опускаю глаза, так же неторопливо и плавно готовлю чай себе.
Господин Укитакэ отпивает, рассеянно смотрит в сад.
- Какая холодная в этом году весна….
- Холодная, но сакура все, же расцвела….
- Оюки… - он хочет сказать еще что то, задумчиво смотрит на меня своими печальными глазами.
- Отец назвал меня так. В день моего рождения выпал первый снег…
Наглая и красивая ложь. Я не помню своего отца. Зато помню совсем другое.
Оюки – имя фарфоровой куклы…

- Оюки, теперь тебя будут звать Оюки.
- Госпожа Юри так добра.
Мне хочется плакать от счастья. Новое, нарядное кимоно, совсем как у госпожи. Высокая прическа с изящными заколками. Этим утром госпожа Юри сама сделала мне макияж, выбрала духи и украшения.
- Оюки, не опускай свои красивые глаза, они сведут с ума не одного мужчину!
- Госпожа так добра.
- Перестань мямлить, будь уверена в себе и тогда ты станешь самой желанной, самой знаменитой гейшей.
- Да, госпожа Юри.
- Идем.
Так я стала гейшей. Госпожа Юри брала меня с собой повсюду, куда бы ее ни приглашали, представляла всем своим знакомым и друзьям. А я стояла за ее спиной и тихо наблюдала за этой потрясающе красивой, жизнерадостной женщиной. Ее шутки всегда были остроумны, ее высказывания были полны глубокого смысла, ее движения были изящны, а сама она вся светилось яркой, удивительной красотой. Мне не верилось, что когда-нибудь я стану хоть немного похожа на госпожу Юри…
- Оюки спой нам.
И я послушно пела, вкладывая в песню остатки души.
- Оюки станцуй.
И я танцевала, пытаясь быть грациозной и изящной.
- Моя маленькая Оюки, ты имела большой успех. А ты еще сомневалась, что однажды превзойдешь меня.
Как могла я превзойти столь сияющую, столь прекрасную госпожу? Нет, госпожа Юри была слишком добра, но…
С тех пор мое настоящее имя было забыто, впрочем, его и не знал никто, кроме моей госпожи….Для всех я стала Оюки.

Высокий пронизывающий сердце звук флейты.
Госпожа Юри всегда говорила, что игра на фуэ моя самая сильная сторона. И я старюсь.
Флейта поет так жалостно, так надрывно, словно это стонет моя душа.
- Оюки, прошу тебя.
Господин Итимару Гин сидит напротив, застыв словно статуя. Его всегдашняя улыбка и хитрый прищур глаз исчезли.
- Я в жизни своей так не грустил.
- Прошу простить меня …
Кроткий, полный раскаяния взгляд.
- За что? Это светлая печаль, Оюки. Ты моя светлая печаль.
- Господин слишком добр…
Прячу флейту и сажусь напротив. Мягко улыбаюсь, зная, что сейчас он начнет рассказывать как прошел день, шутить и посмеиваться. А я буду внимательно слушать, кивать, смеяться, прикрыв лицо рукавом, когда надо.
Фарфоровая кукла. Только потяни за веревочки…..

Однажды госпожа Юри сказала:
- Пора. Оюки ты готова для мидзуагэ.
Мидзуагэ. Несколько раз я слышала, как друзья госпожи Юри говорили с ней об этом.
- Я получила столько интересных предложений… Оюки, посмотри же на меня, ты должна гордится собой, ты имела определенный успех.
Я опустила глаза и кажется, покраснела. Не обращая внимания на меня, госпожа продолжала рассуждать.
- Завтра же нужно будет приготовить дюжину экубо и разослать их.
Госпожа Юри перечисляла имена. Я слушала, только один раз позволив себе удивленно приподнять брови.
- Бякуя Кучики?
Я видела господина Кучики всего несколько раз и мельком. Он казался таким холодным и надменным.

Госпожа Юри сделала так, как говорила. Несколько следующих дней в нашу дверь постоянно звонили посыльные, принося записки с предложениями.
Торги моей девственностью начались…
Сама же я безвылазно сидела в своей комнате и несмела ни о чем расспрашивать госпожу Юри. Нельзя сказать, что мне было не интересно, или я не волновалась, но я старалась держать чувства под контролем, как и подобает настоящей гейше. Старательно упражняясь в каллиграфии, и танцах я делала вид, что вся эта суета не имеет ко мне никакого отношения.
Госпожа Юри зашла ко мне сама, поздно вечером. Впервые я видела ее смущенной и немного растерянной.
- Девочка моя, я всегда знала, что тебя ждет судьба столь потрясающая, столь удивительная.
Сердце мое сжалось, губы предательски задрожали.
- Не говорите так, госпожа, я обязана вам своей жизнью.
- Когда я впервые увидела тебя на пороге своего дома, полумертвую, даже тогда я была очарована твоей красотой. Истерзанная белая лилия. Оюки, я получила очень щедрые предложения. Никогда бы не подумала, что такое возможно, но… Я люблю тебя девочка моя и потому хочу, что бы ты сама выбрала бы того, кто тебе больше по сердцу.
Крупные соленые слезы потекли по лицу. Госпожа моя, как же вы благородны, как же вы добры ко мне… Смогу ли я хоть когда – ни будь отплатить вам? Достойна ли я? Сердце рвалось на части от любви и благодарности к этой женщине.
- Оюки, девочка моя, не плачь.
Глаза госпожи Юри блестели, она ласково гладила меня по лицу.
Кого выбрать. Я вспомнила имена покупателей, вспомнила их лица.
Кого выбрать? Да мне было абсолютно все равно. Ни одного из этих мужчин я не знала, ни кому не могла отдать предпочтение.
- Пусть это будет тот, кто выиграл, – горло противно щипало и говорить было трудно, – пусть будет тот, кто заплатил больше.
- Значит Кучики-сан
Господин Кучики? Вспомнилось его красивое равнодушное лицо.
Госпожа Юри подошла к окну, задумалась.
- Кучики Бякуя. Он не так прост…

Изящное движение руки, держащий веер. Поворот головы.
На мне сегодня темно синее кимоно расшитое серебром и серебряный же пояс. От резковатых движений танца тяжелая ткань иногда расходится, обнажая точеные лодыжки.
Господин Сюнсуй Кераку смотрит с нескрываемым вожделением.
Я знаю, что он представляет меня без всякой одежды, и тихонько посмеиваюсь, вкладывая в каждое движение как можно больше чувственности. Это такая игра. И первое время мне было интересно в нее играть, заставляя его буквально сгорать от страсти. Но потом … Движения, доведенные до автоматизма, без души, без желания, просто потому, что так надо. Просто я фарфоровая кукла…
- Оюки-тян, остановись, ты сводишь меня с ума…
Я останавливаюсь, осторожно опускаюсь на циновку напротив, притворно смущаюсь.
- Простите меня господин, должно быть сегодня я была такой рассеянной, что путалась в складках своего кимоно….
- Перестань, Оюки, ты прекрасна, как всегда.
Я осторожно подливаю ему соке. Он пьет, все так же рассматривая меня.
Я знаю, он просидит еще час или два. И будет говорить о холодном свете луны. О снеге. И о том, что если снег растопить то получится вода, дающая жизнь….
А я отвечу, что луна, это солнце призраков. И что снег и так растает с приходом весны…
Он уйдет, и глядя ему в след я буду надеяться, что он не вернется. Но он вернется, я знаю, он упрямый.
В бледном свете луны сад так прекрасен. Посеребренные луной отцветающие вишневые деревья, длинные чернильные тени на траве.
Луна – это солнце призраков…
Что ж прошел еще один день и кукле пора спать. Но сначала…
Госпожа Юри сидит за столом, нахмурившись. Я как всегда поражаюсь ее красоте и кипучей энергии. Тихо встаю в дверях комнаты.
- Ушли? – я киваю. Она снова хмуро смотрит на меня.
- Оюки, ты решила?
Нет. Эти трое. Каждый из них стремится стать моим покровителем. Моим данна. Трое влиятельных богатых аристократов. Госпожа Юри не могла отказать ни одному из них. По тому выбор зависел от меня…
- Оюки, в конце концов, ты останешься одна – тяжелый вздох – я сегодня получила записку…Завтра к тебе придет гость.
Гость? Удивление и легкое недовольство. Завтра я собралась продолжить поиски сестры…
- Да, я знаю, что ты хотела пойти в храм, поискать сестру, но я не могу ему отказать… Он аристократ, и недавно стал капитаном.
Госпожа Юри вздыхает и как то странно смотрит на меня.
- Это Бякуи-сан. Прошу тебя, девочка моя, постарайся, что бы он был доволен..

- Прошу тебя, девочка, постарайся, что бы он был доволен.
Тихо шепчет госпожа Юри. Я вижу, она волнуется не меньше меня, в сотый раз повторяя что и как нужно делать.
Бякуя Кучики. Он ждет меня за этой дверью. Он выложил немалые деньги за эту ночь, за право обладать мною… .
Тихий скрежет раздвигающейся створки. Глаза не сразу привыкают к темноте. Он молча стоит у окна. Осторожно подхожу, замираю рядом.
- Луна сегодня так прекрасна…Луна, это солнце призраков.
Эти странные слова и еще больше холодный пристальный взгляд сбивают с толку, нервируют.
- Иди, умойся, я хочу видеть твое настоящее лицо.
Он пугает меня. Хочется бежать.
Смыть макияж? Зачем? Мое лицо безукоризненно… Госпожа Юри сама накрасила меня сегодня утром… Неохотно подчиняюсь.
Умываюсь долго, намеренно тяну время. Холодная вода успокаивает, снимает напряжение. Без своего фарфорового лица, без своей маски я остаюсь абсолютно беззащитна.
Он все так же стоит у окна, разглядывая луну. Бякуя Кучики. Господин.
На этот раз он изучает меня еще дольше, неторопливо наклоняется, целует. Спокойно, хладнокровно, словно пробуя меня на вкус. Медленно вытаскивает заколки из моей замысловатой прически, развязывает пояс кимоно.
- Я хочу тебя видеть такой, какая ты есть.
Сердце сжимается и перестает биться совсем. Понимаю, что настал решающий момент. В голове роятся мысли - наставления о том, как лучше разжечь страсть мужчины. Но тело словно деревянное…
В груди нарастает раздирающий ком непонятной обиды. На себя, за свой страх, за волнение. На него, за неожиданное равнодушие.
- Доверься мне, - тихо шепчет Кучики Бякуя и снимает с меня кимоно.
Доверится? А что еще мне остается?
Я стою перед ним голая и беззащитная, стараясь не дрожать и не стучать зубами. Старясь смотреть только в его темные глаза. И вижу, наконец, в них восхищение.
Шелковые простони гладкие и холодные. Не могу сдержать крупную, нервную дрожь.
- Прошу тебя, доверься мне.
Он снова целует меня, на этот раз долго, страстно, требовательно. Его горячие руки скользят по моему телу, изучая каждый изгиб. Их осторожные, ласковые прикосновения волнуют.
- Прошу тебя.
Голос, пропитанный желанием. Он шепчет в самое ухо, а потом легонько целует, гладит волосы. Это успокаивает.
Напряженные мышцы медленно расслабляются. Тело постепенно принимает его прикосновения, его поцелуи. Принимает и отвечает жаркой волной желания.
Истома, такая неожиданная и такая сладкая. Я проваливаюсь в нее, словно в теплую воду и волна чувственности и наслаждения топит меня с головой. Кажется, что сердце сейчас разорвется от невыносимо-острого блаженства.
И это настолько чудесно, что хочется дарить ему то же наслаждение. Так же легко прикасаться к его телу губами, нежно водить вдоль спины кончиками пальцев. Хочется прижаться к нему и стать с ним одним целым.
Боль, резкая, неожиданная…
Кусаю губы, чтобы не закричать. Пытаюсь вырваться, отползти, раздавленная его весом. Он удерживает меня, зарывается лицом в мои волосы, целует, шепчет что-то.
И ничего не остается, кроме мучительного желания, что бы все это поскорее закончилось…

Плавный взмах кисти, стихотворение завершено, но я не спешу ставить точку.
Он за моей спиной, в дверях. Стоит там уже давно. Наблюдает. Но я знаю, что он здесь. И он знает.
Господин Кучики Бякуя.
После той ночи он приходил лишь раз. Молча сидел и смотрел на сад, пил чай…
Господин Кучики Бякуя. Рука моя дрожит, но я все-таки ставлю точку, не спеша оборачиваюсь.
Я знаю, что сегодня, в жемчужно сером кимоно я особенно хороша. Все утро ушло на подготовку. Я три раза смывала макияж, пока, наконец, не осталась довольна фарфоровой маской. Украшения и заколки, духи и даже место нашей встречи были подобраны особенно тщательно.
Господин Кучики Бякуя.
Он стоит, прислонившись к стене, и смотрит на меня. На нем белый капитанский хаори и белоснежный шарф, что, несомненно, идет ему. Серебряные заколки посверкивают в темных волосах.
Злюсь на себя. Это ему полагается быть сраженным моей кукольной красотой.
Кучики Бякуя. Господин. Я уже не та напуганная девочка. Я покажу тебе, какой я стала. Я найду слабости твоего черствого сердца.
Легкая полуулыбка, изящный поклон.
- Кучики-сан, как я рада вас видеть.
Он кивает, разглядывает меня своими спокойными, темными глазами.
- Прочти, что ты написала.
- Господин Бякуя, я боюсь, что стихи эти не достойны вашего слуха.
- Прочти.
- Цветы сакуры в снегу,
Холодная весна?
Или это вишня, расцвела зимой?
Хмурится. Подходит ко мне. Смотрит пристально и печально.
Я смущенно опускаю голову, пряча улыбку. Доволен?
- Как твое имя?
- Господин Бякуя забыл? Оюки.
Робко улыбаюсь, стараясь не кусать губы от досады. Вглядываюсь прямо в эти грустные, холодные глаза. Он забыл мое имя?? Да зачем он вообще сюда явился?
- Нет, твое настоящее имя.
Настоящее? Посмотри на меня! Разве есть во мне, что-то настоящее? Я фарфоровая кукла, воплощенная красота и изящество…
Он ждет, все так же пристально рассматривая меня. У него тяжелый взгляд, мрачный. Я почти физически ощущаю, как он давит.
- Когда то меня звали Хисана.
- Хисана.
Он отворачивается, подходит к окну.
- Хисана, я хочу, что бы ты стала моей женой.
Что??? Я настолько поражена, что забываю дышать…. Он что шутит надо мной?
- Боюсь, господин Бякуя ошибается.
Голос плохо слушается, мысли путаются, слова тоже.
- Помолчи и не перебивай. Я не знаю, помнишь ли ты, но я прекрасно помню тот вечер, когда впервые тебя увидел. Ты стояла за спиной у Юри-сан, опустив глаза. А когда ты взглянула на меня, то… Ты пела и танцевала, и очаровала всех присутствующих. С тех пор ты не выходишь у меня из головы, как я не пытался…
Все. Это был конец. Треснув, маска упала. Фарфоровая кукла разлетелась на куски.
Я больше не могла сдерживать себя и горячие, соленые слезы потекли по щекам.
- Господин Бякуя.
Шаг, второй. Куда я бегу? От него, или к нему?
Шаги, слишком поспешные, слишком широкие. Я потеряла равновесие на окобо и упала бы, не подхвати он меня.
- Господин Бякуя, я не достойна даже, что бы вы были моим данна.
Слезы застилают глаза, льются сплошным потоком. Он гладит меня по лицу, размазывая туш и белила. Как должно быть я некрасиво выгляжу! Пускай.
Он держит меня в объятиях. Теплые и бесконечно нежные. Неужели это его глаза? А еще в них…
- Я люблю тебя, Хисана…
Он целует меня. Настойчиво и пылко, от долго сдерживаемых чувств, стискивает в объятиях и прижимает к себе настолько сильно, что мне становится больно… А я.. Я отвечаю..

Светлана Автономова

Карьера Сципиона Африканского

Театральный рецензент заболел. Написал в редакцию, что вечером в театр идти не может, попросил аванс на поправление здоровья и обстоятельств, но билета не вернул.

А между тем рецензия о спектакле была необходима.

Послали к рецензенту, но посланный вернулся ни с чем. Больного вторые сутки не было дома.

Редактор заволновался. Как быть? Билеты все распроданы.

– Я напишу о спектакле, – сказал печальный и тихий голос.

Редактор обернулся и увидел, что голос принадлежит печальному хроникеру, с уныло-вопросительными бровями.

– Вы взяли билет?

– Нет. У меня нет билета. Но я напишу о спектакле.

– Да как же вы пойдете в театр без билета?

– Я в театр не пойду, – все так же печально отвечал хроникер, – но я напишу о спектакле.

Подумали, посоветовались и положились на хроникера и на кривую.

Через час рецензия была готова:

«Александрийский театр поставил неудачную новинку «Горе от ума», написанную неким господином Грибоедовым. (Зачем брать псевдонимом такое известное имя?) Sic! [1]…»

– А ведь он ядовито пишет, – сказал редактор и продолжал чтение:

«Написана пьеса в стихах, что наша публика очень любит, и хотя полна прописной морали, но поставлена очень прилично (Sic!). Хотя многим здравомыслящим людям давно надоела фраза вроде «О, закрой свои бледные ноги», как сочиняют наши декаденты. Не мешало бы некоторым актерам и актрисам потверже знать свои роли (Sic! Sic!)».

«А ведь и правда, – подумал редактор. – Очень не мешает актеру знать потверже свою роль. Какое меткое перо!»

«Из исполнителей отметим г-жу Савину, которая обнаружила очень симпатичное дарование и справилась со своей ролью с присущей ей миловидностью. Остальные все были на своих местах.

Автора вызывали после третьего действия. Sic! Sic! Transit! [2]

Cципион Африканский»

– Это что же? – удивился редактор на подпись.

– Мой псевдоним, – скромно опустил глаза печальный хроникер.

– У вас бойкое перо, – сказал редактор и задумался.

* * *

Наступили скверные времена. Наполнять газету было нечем. Наняли специального человека, который сидел, читал набранные статьи и подводил их под законы.

«Пять лет каторжных работ! Лишение всех прав! Высылка на родину! Штраф по усмотрению! Конфискация! Запрещение розничной продажи! Крепость!»

Слова эти гулко вылетали из редакторского кабинета, где сидел специальный человек, и наполняли ужасом редакцию.

Недописанные статьи летели в корзину, дописанные сжигались дрожащими руками.

Тогда Сципион Африканский пришел к растерянному редактору и грустно сказал:

– У вас нет материала, так я вам приведу жирафов.

– Что? – даже побледнел редактор.

– Я приведу вам в Петербург жирафов из Африки. Будет много статей.

Недоумевающий редактор согласился.

На другой же день в газете появилась интересная заметка о том, что одно высокопоставленное африканское лицо подарило одному высокопоставленному петербургскому лицу четырех жирафов, которых и приведут из Африки прямо в Петербург сухим путем. Где нельзя – там вплавь.

Жирафы тронулись в путь на другой же день. Путешествие было трудное. По дороге они хворали, и Сципион писал горячие статьи о способе лечения зверей и апеллировал к обществу покровительства животным. Потом написал сам себе письмо о том, что стыдно думать о скотах, когда народ голодает. Потом ответил сам себе очень резко и в конце концов так сам с собой сцепился, что пришлось вмешаться редактору, который боялся, что дело кончится дуэлью и скандалом. Еле уломали: Сципион согласился на третейский суд.

А жирафы, между тем шли да шли. Где-то в Калькутте, куда они, очевидно, забрели по дороге, у них родились маленькие жирафята, и понадобилось сделать привал. Но природа, окружающая отдыхавших путников, была так дивно хороша, что пришлось поместить несколько снимков из Ботанического сада. Кто-то из подписчиков выразил письменное удивление по поводу того, что в Калькутте леса растут в кадках, но редакция казнила его своим молчанием.

Жирафы были уже под Кавказом, где туземцы устраивали для них живописные празднества, когда редактор неожиданно призвал к себе Сципиона.

– Довольно жирафов, – сказал он. – Теперь начинается свобода печати. Займемся политикой. Жирафы не нужны.

– Господи! Куда же я теперь с ними денусь? – затосковал Сципион с таким видом, точно у него осталось на руках пятеро детей, мал мала меньше.

Но редактор был неумолим.

– Пусть сдохнут, – сказал он. – Мне какое дело.

И жирафы сдохли в Оренбурге, куда их зачем-то понесло.

* * *

Журналистов не пустили в Думу, и газета, в которой работал Сципион, осталась без «кулуаров».

Настроение было унылое.

Сципион писал сам себе телеграммы из Лондона, Парижа и Берлина, где сообщал самые потрясающие известия, и в следующем номере, проверив, красноречиво опровергал их.

А кулуары все-таки были нужны.

– Сципион Африканский, – взмолился редактор. – Может быть, вы как-нибудь сможете…

– Ну, разумеется, могу. Что кулуары – волк, что ли? Очень могу.

На следующий же день появились в газете «кулуары».

«Прекрасная зала екатерининских времен, где некогда гулял сам светлейший повелитель Тавриды, оглашается теперь зрелищем народных представителей.

Вот идет П. Н. Милюков.

– Здравствуйте, Павел Николаевич! – говорит ему молодой, симпатичный кадет.

– Здравствуйте! Здравствуйте! – приветливо отвечает ему лидер партии народной свободы и пожимает его правую руку своей правой рукой.

А вот и Ф. И. Родичев. Его высокая фигура видна еще издали. Он весело разговаривает со своим собеседником. До нас долетают слова:

– Так вы еще не завтракали?…

– Нет, Федор Измайлович, еще не успел.

Едва успели мы занести это в свою книжку, как уже наталкиваемся на еврейскую группу.

– Ну что, вы все еще против погромов?

– Безусловно, против, – отвечает, улыбаясь, группа и проходит дальше.

Ожидается бурное заседание, и Маклаков (Василий Алексеевич), видный брюнет, потирает руки.

После краткой беседы с социал-демократами мы вынесли убеждение, что они бесповоротно примкнули к партии с.-д.

Вот раздалась звонкая польская речь, это беседуют между собой два представителя польской группы.

В глубине залы, у колонн, стоит Гучков.

– Какого вы мнения, Александр Иванович, о блоке с кадетами?

Гучков улыбается и делает неопределенный жест.

У входа в кулуары два крестьянина горячо толкуют об аграрной реформе.

В буфете, у стойки, закусывает селедкой Пуришкевич, который принадлежит к крайним правым.

«Нонича, теперича, тае-тае», – говорят мужички в кулуарах».

* * *

– «Последний Луч» меня переманивает, то есть «кулуары», – с безысходной грустью заявил Сципион.

Редактор вздохнул, оторвал четвертушку бумаги и молча написал:

«В контору.

Выдать Сципиону Африканскому (Савелию Апельсину) авансом четыреста (400) рублей, с погашением 30%».

Вздохнул еще раз и протянул бумажку Сципиону.

Примечания

(рассказ)

Я часто езжу на электричке, чего только не довелось увидеть. Но этот случай поразил меня настолько, что не расскажи его вам, вы бы на меня обиделись. С платформы «Серп и молот» в вагон вошёл, если, конечно, можно так выразиться, мужчина лет сорока, с трёхдневной щетиной на впалых щеках и разбитым в кровь носом. Тут же в моей памяти всплыла книга Венедикта Ерофеева ( не путать с Виктором) «Москва-Петушки». Почему именно эта книга? Да потому что ерофеевский герой ехал именно по этому маршруту.

В городе Реутово в вагон вошла дама с собакой. Честно сказать, это была не собака, а бульдозер. Голова на порядок больше моего 21-дюймового монитора, лапы, как у слона, а вывалившийся язык с полметра длиной. Нет, друзья, таких собак можно держать только в зоопарках. Или в загонах. Но в любом случае, ездить с ними в электричке без намордника – это затея для любителей русского экстрима. И тем не менее.

Пьяный наш ерофеевец к тому времени разругался в пух и прах с соседями по лавке и уже, чуть было, кулаки в ход не пустил, но тут его затуманенный взор упёрся в собачье «лицо». Почему я называю морду собаки лицом? А потому что вот что сказал товарищ даме (цитирую дословно):

- Мадам, у вас очень симпатичная, как и вы, собачка. И лицо у неё такое же одухотворённое, как у вас.

Не знаю, можно считать это комплиментом или нет, но сидящая напротив старушка прыснула в ладошки. Ерофеевец посмотрел на неё пристально и вдруг, немного привстав, громко продекламировал:

- Над кем смеётесь? Над собой смеётесь? – мужчина снова рухнул на лавку, чем вызвал недовольство соседей.
- А чего это мне над собой смеяться? – презрительно фыркнула старушка, не поняв юмора поклонника классики. – Я не напиваюсь до поросячьего визга. Так что не надо мне говорить эти глупости…
- Это не глупости, мать! – мужчина поднял вверх указательный палец. – Это Гоголь! Николай Васильевич Гоголь!
- И слава Богу, - закивала старушка. – Но, уважаемый, у собаки всё-таки морда, а не лицо!
- А вот это, и-а, - икнул ерофеевец, - вопрос очень даже спорный. – Он указал пальцем на сидящего рядом соседа. – Вот у него морда, хоть он и похож на человека…
- Ты чё, урод? – взревел сосед и схватил ерофеевца за грудки. – Да я тебя сейчас урою, скотина!
- Видишь, мать, - трепыхаясьв руках нападающего, весело закричал пьяный товарищ, - ты видишь, как он правды боится, вот тебе и лицо. А ты горишь… у человека… у собаки…
- Рыло своё заткни, скотина! – ещё громче заорал нападавшийи замахнулся то ли для острастки, то ли для удара.

И тут «собачка» дамы неожиданно подала голос. Она так рявкнула, что, как мне показалось, даже колёса у электропоезда стихли, хотя мы летели с приличной скоростью через рощу.

- А-а-а-гав! – сказала собака. И все поняли, что дальше вести себя так нельзя.
- Ты чего, пёсик? – заискивающе спросил сосед ерофеевца и отпустил того на лавку.
- Она тебя предупреждает, - пояснил нетрезвый пассажир, - языком сколь угодно болтай, а рукам воли не давай.
- Я же тебе сказал, рот закрой, - прошипел разгневанный сосед по лавке.

Собака снова повторила свой призыв, но ещё грознее.

- Ну, ты убедился? – рассмеялся ерофеевец. – Ты видишь? Она не любит грубости и агрессии. – Он спустился на пол, сел прямо на пол подле собаки и погладил её. Та в ответ лизнула его в мор… то есть в лицо.
- Осторожно, мужчина, - предупредила хозяйка пса. – Если укусит, я не отвечаю.
- Не укусит, - отвечает мужчина, - вы посмотрите ей в глаза. Она может укусить только негодяя. А я очень даже честный и порядочный человек…
- Хм, «порядочный» нашёлся, - передразнила старушка. - Зато вы неприлично пьяны!.
- А ты, мать, уже очень стара, неприлично стара. Столько люди не живут. - парировал мужчина.
- Ну и что? – завизжала старушка. – Старость - не прок.
- Да я, мать не о пороках. Не обижайся. Просто я завтра буду трезвым!

И вот тут началось самое интересное. Только вы не подумайте, что я сочиняю эту историю для красного словца или чтобы как-то украсить сюжет. Нет, этот рассказ – это вам не какой-то там вымысел в угоду читателю, это самая что ни на есть правда. Ерофеевец стал громко читать Есенина:

«Выткался над озером алый цвет зари…»

Собака стала ему подвывать.

- Давай-давай, дорогая, аккомпанируй мне. Мы с тобой сейчас такой дуэтище организуем, все рухнут. Ну!

И собака запела. Нет, не залаяла, а именно запела. «У-у-у-аа-а-уу-а-а-ууу!» Вагон притих, ерофеевец читал стихи, собака аккомпанировала, и даже агрессивный сосед раскрыл рот и замер от удивления.

НЕ знаю, то ли собаке понарвилась такая сочная характеристика ерофеевца о её одухотворённом лице, то ли собак и действительно добрая. Но она прямо прилипла к нетрезвому пассажиру и стала его облизывать. А тот и не сопротивлялся. Все стали им аплодировать. Пьянчужка вскочил на ноги и стал раскланиваться публике. И вдруг кто-то крикнул: «Браво! Бис!» Ерофеевец неожиданно расплакался, но тут поезд остановился и «дама с собачкой» поторопилась к выходу.

Вышел вместе с ними и нетрезвый товарищ. Вот такая приключилась история в одном из пригородных электропоездов. Вообще-то там случается много всяких интересных историй. В следующий раз я расскажу вам об одном удивительном котике.

Alae*.

Девушка сидела на краю крыши и смотрела вниз. Как ей надоел этот мир… она так хотела свободы, правды, свежего ветра в волосах… она поднялась и закрыла глаза, делая глубокий вдох.
- Жуткий вид, не правда ли?
От неожиданности она потеряла равновесие и поняла, что сейчас упадет… кто-то схватил ее за руку и оттащил назад. Девушка обернулась. Ее руку держал парень. Высокий, в длинном черном плаще. Ветер трепал слегка вьющиеся волосы ниже плеч, черные, как смола. Темные глаза на смугловатом лице приветливо смотрели на нее. Он улыбнулся.
- Осторожнее, это опасно.
Она поняла, что не слышала, как он открыл дверь.
- Что ты здесь делаешь? - возмутилась она.
Парень отпустил ее руку.
- Спасаю тебе жизнь, - просто ответил он. - Как тебя зовут?
- Ксения, - ответила она раньше, чем поняла, что делает.
Юноша опять улыбнулся.
- Странница… тебе не подходит это имя.
Девушка вспыхнула.
- Почему это?
- Ты сохранила свободную волю и способность слышать ветер, - он положил руку ей на плечо. Тебе очень подошло бы имя Лицентия**, - если ты согласишься его принять.
Счетчик тревоги зашкалило. Ксения попыталась сбросить его руку. Не вышло.
- Как это, принять? Кто ты вообще такой?
Парень улыбнулся и подтолкнул ее к лестнице.
- Меня зовут Авра***. И я хочу тебе кое-что рассказать…
И она слушала - с широко распахнутыми глазами, но сердце ее пело: она была счастлива, что мечты оказались осуществимы.
- …если захочешь - и поверишь - ты сможешь, - закончил Авра, останавливаясь в глухом переулке. Уже было темно.
В голове у Ксении был полный бардак. Душа бесновалась от счастья, а разум заунывно твердил о невозможном. Она помассировала виски.
- Если посмотреть со стороны логики, все это невозможно…
- Выброси из своего словаря слово невозможно, - оборвал ее Авра. - Если есть вера, возможно все.
Ксения упорно вздернула подбородок.
- Докажи!
Авра улыбнулся так, будто ожидал этого. Он сбросил плащ и… и за его спиной расправились крылья – огромные, черные, как тени, что окружали его. Ксения не заметила, как открыла рот. А Авра выдернул перо и протянул ей.
- Когда захочешь меня видеть, напиши им мое имя.
Девушка взяла перо, не в силах вымолвить хотя бы слово. А юноша расправил крылья - размах достигал более четырех метров - мощные, прекрасные… один взмах - и он уже в воздухе. Через несколько секунд он совсем исчез в ночном небе, а Ксения так и стояла, сжимая в руке перо.
Дойдя домой, она повалилась в кровать и тут же уснула. А утром лишь одно подтверждало, все, случившееся вечером произошло на самом деле - лежащее на столе перо. Тридцать сантиметров длиной, с блестящим черным оперением.
Несколько последующих дней Ксения ходила, как во сне - она все вспоминала тот вечер, те слова, те глаза… она так хотела верить в это… И ведь она не просто верила - она знала, что это правда. В глубине души она это знала. На третий вечер Ксения не выдержала и достала из ящика перо и бумагу. Потом задумалась - где взять чернила. И решила пойти по самому простому пути: достала лезвие и провела по ладони. Она делала это неоднократно, так что боли почти не было. Ксения обмакнула перо в кровь и вывела на листе буквы… почти сразу кто-то заскребся в стекло. Девушка распахнула окно - почти не веря. За окном парил Авра, взмахи огромных крыльев легко удерживали его на одном уровне.
- Привет, - просто сказал он.
Ксения не удержалась и улыбнулась до ушей.
- Ты… - слов не хватало. Парень протянул ей руку.
- Идем.
Колебалась она лишь мгновение. А в следующее уже вцепилась в его шею, потому что Авра летел все выше и выше, держа девушку на руках. Они летели в прохладном, свежем воздухе, так высоко, что огни городов внизу были лишь россыпью ярких пятен. Они летели, ловя воздушные потоки и легкие капли дождя. Через какое-то время Авра опустился на пологий склон горы и поставил Ксению на землю, однако не спешил убирать руку с ее талии.
- Как ощущения? - поинтересовался он.
- Дух захватывает, - призналась Ксения. - Так… так здорово! - она засмеялась.
Авра улыбнулся и поднес к губам ее левую руку. Девушка почувствовала легкий поцелуй и тепло…. Когда она посмотрела на ладонь, от пореза не осталось и следа. А юноша подтолкнул ее к краю.
Там раскинулся удивительный вид: лунный свет серебрил снег на горных пиках, и тот сверкал, как слюда. Эти ослепительные вершины врезались в темный бархат ночи подобно молнии, и звезды заставляли их сиять еще ярче. Далеко внизу чернела масса дикого леса. Девушка, приоткрыв рот, смотрела на это великолепие, а Авра стоял рядом и крылом прикрывал ее от свежего ветра.
- Ты когда-нибудь слышала, как волки воют на луну? - спросил он, разглядывая внизу что-то, ведомое только ему.
Ксения покачала головой. Тогда парень подхватил ее и, взмахнув крыльями, спустился ниже. С этого горного была видна поляна на холме, окруженная со всех сторон густым лесом. Они присели на корточки.
- Смотри, - прошептал Авра.
Через пару минут на поляну цепочкой вышли двое волков. У первого с гордо поднятым хвостом мех был черный, как оникс, у второго – светлый, как серебро.
- Тот, у кого поднят хвост – это вожак стаи, - шепотом пояснял Авра. – А второй - его подруга.
Волки вышли на поляну и, сев друг напротив друга, подняли морды к небу и затянули захватывающую дух песню. Через несколько минут на поляну вышло еще четверо волков поменьше – три черных и один светлый; они сели, образовав круг, и присоединили свои голоса к семейному хору.
Ксения слушала, не в силах вымолвить хотя бы слово, и даже не замечая сидевшего рядом парня, не убиравшего руки с ее талии.
Волки закончили концерт и бесшумно удалились, растворившись в тенях. Какое-то время девушка еще смотрела на поляну, а потом поднялась и повернулась к юноше. По ее щекам бежали слезы - слезы восхищения.
- Спасибо! – прошептала она и обвила руками шею Авры.
Он только улыбнулся – он хорошо помнил собственные ощущения, когда впервые услышал песню волков. Юноша провел рукой по ее волосам – таким же черным, как и у него – откинул пряди с ее лица и коснулся щеки, вытирая слезы. Ксения слегка отстранилась, чтобы посмотреть ему в глаза. Она слегка дрожала на ветру, и Авра прикрыл ее крыльями − получился как бы маленький теплый кокон посреди жестокого мира. Но мир, в котором жил Авра, был гораздо прекраснее. И он хотел взять ее с собой.
Его пальцы все также гладили ее по щеке, а ладошки Ксении зарылись в его волосы. Рука юноши скользнула на ее шею, и лишь большой палец смахнул последнюю слезинку. Не важно, кто первый потянулся к другому – вполне возможно, что оба одновременно, их губы соприкоснулись, и они долго стояли в своем маленьком уголке, полном любви и нежности.
На следующее утро Ксения проснулась в своей кровати, и долго вспоминала прошедшую ночь… горный утес, свежий ветер, пахнувший свободой, и безумный полет – когда сердце замирает от восторга и начинает биться с новой силой…
Когда она наконец-то открыла глаза, то ее ждали два сюрприза. Во-первых, одеяло было усыпано миниатюрными цветками хризантем, а во-вторых, на спинке стула висело платье. Ксения встала и взяла его в руки. Платье было черное, с матовым блеском, из какой-то странной ткани. Рукавов не было, на плечах и поясе − длинные ленты. Ксения оделась, крестообразно обмотала лентами руки и талию. Платье сидело на ней как влитое, подчеркивая фигуру. Ксения улыбнулась и, накинув плащ, пошла гулять − ей надо было подумать. Она бесцельно бродила по улицам, погруженная в свои мысли. Однако чем дольше она думала, тем больше крепло ее решение. В итоге девушка поняла, что уже вечер, а она стоит на той самой крыше, где была два дня назад. «Лицентия», - подумала она. «Да, мне нравится это имя».
Девушка отошла от края и сбросила плащ.
Все или ничего.
Она вдохнула пыльный воздух и чихнула.
«Если есть вера, возможно все».
Потом она посмотрела в ночное небо, разбежалась, раскинула руки, и прыгнула…

Она падала. Это было нескончаемое падение… ветер свистел в ушах, откидывал назад волосы… но она не открывал глаз. Все или ничего. Ну и пусть. Лучше умереть, чем жить так…
А потом она поняла, что ее ладонь сжимают чьи-то пальцы. Лицентия сразу знала, что это он. Девушка открыл глаза. Авра держала ее за руку и улыбался, подставив лицо ночи. За ее спиной раскинулись крылья - черные как тень и сильные как воля. Они летели навстречу свободе…