Пятеро не знали, что теперь делать с художником. Он не был так безумен как Король Далекой Страны, но был нищ, как и он. Все его состояние заключалось в кипе листов бумаги, остро отточенном черном карандаше, да жировке-ластике, стирающем нарисованное. О последнем он говорил:
- Порой мне кажется, что ластик способен стереть любой штрих из любого дня моей жизни, превратив черное в белое, но мне кажется, что пробовать не стоит, ведь неприятности не даются просто так.
- Ну да, - не преминул поиздеваться Арреди, - тогда возьми свою жировку и сотри тот эпизод, в котором ты, как безмозглое животное, провалился в звериную яму.
- Я должен был быть внимательнее, но это только моя вина, а не вина судьбы. Почему же я должен что-то делать с этим?
Два дня он провалялся на волчьей шкуре, слишком слабый, чтобы двигаться, а на третий начал подниматься на ноги. И, наверное, он что-то понял по тем коротким фразам и взглядам, которые пятеро порой бросали на него, потому что однажды, вернувшись с очередного налета, они наши в котелке свежесваренную похлебку... Художник, все еще плохо стоявший на ногах, занимался готовкой.
Готовил Нимхе хорошо, никто не мог сказать теперь, что от него нет никакой пользы.
На пятый день его пребывания в пещере снова запела Птица-Тоска. Художник, отмывавший загаженный котел, поднял голову.
- Это она… Та птица, что открыла мне тайну.
- Я-то думал, что вся дурь вышла из тебя вместе со слабостью, - Арреди зло сплюнул, - но вижу, тебе нужна хорошая взбучка.
Художник побледнел и, сжав кулаки, надвинулся на обидчика… со стороны это могло показаться смешным - низкорослый человечек с черными от копоти руками угрожает верзиле на голову выше себя, наглому, уверенному в своей безнаказанности.
- Ты хочешь ударить меня? Это принесет тебе радость? – голос художника не дрожал, и ясно стало, что побледнел он не от страха, а от гнева.
- Не знаю, но попробовать хочется, - усмехнулся Арреди-Лихо, - разве тебя никогда не били?
- Жизнь меня била. Судьба и Рок давали мне нимало оплеух. А люди… ни один из них не прикоснулся ко мне и пальцем.
- Правда? – заботливо осведомился Арреди, - тогда надо это исправить!
- Тебе что, заняться нечем? – произнес Элат мягко и тихо - той мягкостью и той тишиной, за которыми всегда стоит угроза.
- А тебе какое дело? Тебя я не трогаю.
- Не трогай и его.
Лихо развел руками.
- Ой, как мне страшно!..
- Сейчас будет, - Бет-Медведь поднялся со своего места, потирая руки, - эй, Ржавый, не хочешь мне помочь?
Желтые глаза Ларела вспыхнули.
- С удовольствием!
Назревала драка, и назревала она давно. Арреди в последнее время просто напрашивался на взбучку…
- Ладно, я пошутил! – он отступил, мгновенно оценив свои шансы, - эй, ты, отправляйся к свои котлам!
С видимой небрежностью он толкнул художника, тот отлетел к стене и рухнул навзничь на кучу всякого хлама. Рухнул, чтобы больше уже не подняться. Бет медведь подошел к нему и грязно выругался – из-под спины лежавшего с открытыми глазами человека растекалась кровавая лужа. Падая, художник наткнулся на длинный шип брошенного в груду хлама сломанного подсвечника…
Наверное, это была судьба… рану перевязали, но с того дня Птица-Тоска пела не останавливаясь. Пятеро уходили и возвращались, Арреди без обычной злобы говорил, что лучше бы им, вернувшись однажды, найти в берлоге мертвеца, но Нимхе все никак не умирал. Хотя и жизнью назвать это было нельзя. Он ничего не ел и не пил три дня, медленно подходя к Последнему Порогу.
Однажды Ларел подошел к нему с пачкой серой бумаги – ту, что была у Нимхе, давно уже сожгли в очаге. Увидав бумагу в его руках, раненый казалось, ожил и вопросительно взглянул на подошедшего.
- Ты говорил, что ты художник, - сказал Ларел, - нарисуй мне что-нибудь.
Нимхе жадно схватил бумагу и карандаш из рук Ларела и принялся лихорадочно чиркать на листках. Никогда до этого не видевший человека, измученного жаждой творения, Ларел поразился. Казалось, сейчас для Нимхе не существовало ни боли, ни голода, и ничего на свете. Он рисовал так быстро, что наблюдавший не успевал понять, что же нарисовано и так же быстро стирал и вновь принимался рисовать…
Это были странные рисунки. Как надежда на краю Бездны, или вера ребенка в то что, все, в конце концов, обязательно будет хорошо…
- Что это? – спросил Ларел, поднимая брошенные художником бумаги.
- Это? Это и есть тайны. Смотри, вот солнце и луна на одном небосводе, вот свеча и мотылек, вот Белый Цветок в руках ребенка… Тайны, которые говорили мне: понять – значит простить; таков выбор – знать истину или чувствовать любовь; усталость – последний предел из тех, что положен нам; дар всего уже заключен в тебе; жизнь хрупка как надежда...
Ларел смотрел на его рисунки долго, пристально, и вечером подошел с ними к Вишале.
- Я не понимаю… Я думал, что так не бывает, но вот человек, что нарисовал ту, которой не существует… - он протянул Вишале последний листок. Вишала вгляделся и ахнул – в неверном свете краденых свечей линии и штрихи на рисунке слагались в портрет, и это была она, Эллувин, Свет Сердца.
- И еще одного я не понимаю. Что она делает со всеми нами?
- Разве она что-то делает?
Но Ларел не ответил – он уже сидел рядом с художником Нимхе и что-то говорил ему…
Ночью Птица-Тоска вскрикнула последний раз, точно прощаясь, и замолчала. Проснувшись, они увидели, что Нимхе умер.
День был потерян. Надо было хоронить его, а земля еще не настолько оттаяла, чтобы можно было выкопать глубокую могилу, да и идти в лес никто не хотел. Арреди и Элат сразу отказались от такой работы; Бет-Медведь, Ларел и Вишала, соорудив волокуши и, прихватив кирки и лопаты, потащили мертвого в Чащу.
- Отнесите подальше и бросьте, - посоветовал Арреди, но никто не стал его слушать.
На то чтобы найти место и выкопать приличную могилу ушло полдня. Ларел достал из кармана и положил на грудь художнику пачку листов - его рисунки.
- Это… неправильно. Он тратил силы на свою мазню, вместо того чтобы беречь их. Но ведь жизнь дороже всего, особенно когда ее мало!
- Он выбрал сам, - сказал Вишала, - разве это был плохой выбор?
Ларел словно и не услышал его.
- Идите, - сказал он, - я засыплю его и догоню вас.
Вишала и Бет послушались.

Ларел не догнал их – ни в тот день, ни на следующий. Они даже ходили искать его, но следы были затоптаны, к тому же там было нимало звериных. Чаща вела себя как капризная женщина, то давая изобилие, то отнимая последнее. Наверное, это всегда было в ее характере.
Пропустив слишком хорошо – для четверых – охраняемый обоз, они дождались следующего. Но когда разбойники с гиканьем и свистом выскочили на дорогу, останавливая ярко раскрашенные кибитки, сразу стало ясно, что это не торговый обоз. Нелепые смеющиеся рожи и неведомые звери, намалеванные на тентах кибиток, словно издевались над незадачливыми разбойниками, остановившими бродячий цирк.
Пара уродцев и тройка тощих гимнастов таращились на напавших. Пока до них доходила суть ситуации, в которую они попали, карлик – хозяин балагана спрыгнул на землю, отворил ближайшую клетку, и взял за ошейник черного древесного кота. Хищник яростно бил хвостом и взрыкивал, поедая разбойников золотисто зелеными глазами.
- Эй, вы! - с вызовом крикнул карлик, - сейчас же убирайтесь с дороги! Мы бедные артисты, с нас нечего взять!
- Что, настолько бедные? – попытался бравировать Арреди.
- Как раз настолько, красавчик. Моя кошечка любит таких, как ты.
- А я не люблю, когда мне угрожают! Или ты думаешь, что твоя кошечка спасет тебя?
Карлик усмехнулся.
- Файе, ару! – приказал он и отпустил зверя.
Кошка рванулась, зазвенела цепь, соединявшая ее ошейник с оставшейся на повозке клеткой… цепь была длинна, ее бы наверняка хватило, но в последний миг карлик зацепил одно из звеньев за стальной крюк на борту повозки, и когти хищника на волосок не дотянулись до груди Арреди.
- Ну, как, дошло?
Арреди, бледный как луна, стоял в оцепенении. Он не успел не только поднять клинок, но и шевельнуться…
- Ты прав, почтенный, - подал голос вечно спокойный Элат, - мы ошиблись и уходим. Продолжай свой путь, а мы продолжим свой.
Карлик спокойно потянул хищника за цепь, возвращая его в клетку.
- Пошли, - Вишала толкнул в бок Бета-Медведя на лице которого застыли смесь страха и изумления, пополам с восхищением, - да что с тобой?
Фургоны и кибитки снова двинулись, все кроме одной, возле которой Карлик перепирался с тощим гимнастом. Колесо ее попало в яму.
- Эй, подожди! – Бет рванулся к карлику так, словно от этого зависела его жизнь, - у вас в труппе есть силач? Ну, человек, который бросает и поднимает большие гири и тоненьких девушек?
Карлик посмотрел на него с интересом.
- У нас нет силача… хотя с другой стороны и гирь и девушек тоже нет.
- Но тогда, - Бет явно волновался, - может быть, вы возьмете меня? Даже не силачом – простым слугой?
Карлик не удивился, удивился Вишала.
- Да ты что? С ума сошел?
Бет и вправду смотрел на него взглядом сумасшедшего.
- Подумай сам… их же никто не трогает, хотя они не похожи на других. Мы будем в безопасности!
- О безопасности можно только мечтать, - усмехнулся карлик, - безопасность – миф, как и свобода. Вообще-то у нас наверняка найдется что-то похожее на гири, да и подходящих девушек подобрать нетрудно.
Они смотрели друг на друга, Бет-Медведь и карлик, так, словно между ними вдруг возникло понимание. Разбойник улыбнулся и, бросив оружие, встал рядом с повозкой.
- Ну, что тут у вас?.. – он примерился, ухватил колымагу за борт, напрягся и подтолкнул. В несколько рывков колесо, попавшее в яму, было освобождено и повозка двинулась по дороге вслед за остальными. Разбойник, не дожидаясь повторного приглашения, уселся на борт, и чуть смущенно махнул рукой Вишале и вставшим рядом с ним Арреди и Элату. Бродячий цирк скоро скрылся за поворотом, и только едкая дорожная пыль еще долго висела в воздухе.
- Вот и все, - сказал Элат, - нас больше нет. Нет бывших солдат, которые стали разбойничьей ватагой.
- Что же есть? – непонимающе сощурился Арреди.
Человек по прозвищу Тень не улыбнулся.
- Ты, я и он. Каждый на своей стороне, со своими надеждами и желаниями, - он глянул на Вишалу, - разве не так?
- Так. Но одно ты забыл – каждый из нас по-прежнему хочет вернуться на родину, любой ценой.
- Все равно, - повторил Элат словно для самого себя, - нас больше нет. Есть только один, один и еще один.
Он был прав, это и был конец, хотя они могли сделать еще что-то, и, конечно же, попытались. Но много ли сделаешь втроем, особенно если с недавних пор охрана обозов увеличилась вдвое? Кроме того, у них просто пропало желание грабить. Сокровищ, уже лежавших в берлоге было достаточно, никому не нужных сокровищ, а жизнь – она ведь дороже всего на свете.
А потом купец, у которого они забрали рабыню Сору, оставив все остальное вместе с жизнью, навел на них стражей. Они устроили ловушку на которую трое и напоролись, попытавшись ограбить с виду совершенно беззащитный обоз.
Смуглые стражники были достаточно опытными, чтобы взять разбойников живьем и после обнаружить и их берлогу.
…Наверное, это было правильно – что все, что у них теперь осталось, были их собственные жизни.

- Жалость, - Элат мерил шагами полутемную каморку, куда их бросили (равнодушные каменные стены, решетка на единственном окне и сырость), - Жалость погубила нас! Эти золоченые скряги иногда так привязываются к своим безделушкам, что приходят в ярость, теряя их.
- Брехня, - сказал Арреди, - треклятые стражи разорили нашу берлогу… мне, конечно, жаль моих сокровищ, но не настолько же! В конце концов, кто не знает, что золото и серебро в этом мире вечно переходят из рук в руки?
- Это ты сейчас так говоришь, потому что всегда был нищим и не успел привыкнуть к богатству. Не иметь ничего – это твое обычное состояние. Тот, у кого нет руки или ноги, привыкает жить без них. Тот, кто всегда был полноценным и вдруг стал калекой, не скоро привыкнет к этому.
- Ну, ты сравнил, - устало потянулся Арреди, - по-твоему, богатство – это как рука или нога?
- Похоже. Оно так же нужно тому, кто его имеет.

…Арреди и Элат еще долго разговаривали, решая, что здешний строгий закон сделает со всеми ними. Едва ли конечно их простят, но все-таки это была не Чаща, непредсказуемая и коварная, а люди, такие же, как и они. Два раза в день узникам приносили пищу, четырежды в день сменялась стража, и это было все, что происходило в их мире. Как назвать то состояние ожидания на краю, в котором они застыли? Может быть, это и есть настоящий покой, потому что тот, кто примирился со своей судьбой, уже ничего не боится.
Впрочем, до примирения им было далеко. Арреди то и дело начинал беситься и, подходя к двери, поливал стоявших за ней стражей самой грязной бранью, какую знал. Стражи были безучастны. Элат после той первой вспышки оставался спокойным, а Вишала молча сидел в углу.
Разговоры Арреди и Элата – и тот и другой отчего-то очень неохотно разговаривали с Вишалой – были и о том, что бы каждый из них сделал, будь он свободен. Эти двое были похожи как братья, хоть и не были ими. Неизвестно, почему это стало заметно только сейчас.
Вишале оставалось только вглядываться в черты Эллувин и вспоминать все хорошее, что только было в его жизни. Стражи не позарились на медную безделушку, обшарив разбойников с ног до головы…
Однажды ночью он проснулся от странного, невозможного звука – в темноте тюремной камеры пела птица. Через миг он понял, что голос доносится из-за зарешеченного окна и что это снова она, Птица-Тоска. Голос, несущий в себе столько человеческих интонаций, что можно было понять, осознать слова, человеческие слова в птичьей песне. Это была целая песня, а не те обрывки, клочки, которыми она прежде дарила их, и песня эта смущала сердце и душу, как облик Далекой Страны:
Все знаешь ты, ничего ты не знаешь,
Потерян, слаб и устал.
Надежда уйдет, и снова ты станешь
Искать, где ее потерял.
Тропа, проложенная другими –
На душе твоей пыль и прах…
Но хочешь ли ты написать свое имя,
Имя – на облаках?

Скажи себе, кто ты, спроси себя, где ты –
И в этом вот тайны все.
Даже те, кто в песнях воспеты,
Шли босиком по росе.
Может и нужно гордиться ими,
Героями, что в веках...
Но хочешь ли ты написать свое имя -
Имя – на облаках?

Заря как пламя и мир зажженный
Сгорать будет вновь и вновь,
Чтоб ты родился опять, воскрешенный,
Готовый признать любовь.
Нельзя оправдывать холодом зимним
Сердце, что вмерзло в лед.
…Но хочешь ли ты написать твое имя
Там, где любой прочтет?
Вишала и не заметил, что вышептывает слова и холодный голос, прозвучавший из темноты, заставил его вздрогнуть:
- Имя на облаках – не много ли чести? – Элат смотрел на него и даже в темноте Вишала чувствовал тяжесть его взгляда.
- Ты не понял… имя на облаках – это простое мечта, которая никогда не исполнится. Что-то, к чему ты можешь тянуться всю свою жизнь…
- Ну-ну… я, конечно, не понял… но как это понял ты?
- Не знаю. Слова, просто слова…
Никто не знает, зачем тебе это,
А сам ты не хочешь знать.
Есть право и правда, есть голос и эхо,
Память и тишина.
Сто истин… нужны ли тебе что истин
Или звезда в руках?
Если проще всего написать свое имя –
Имя – на облаках?..
- Кажется, теперь я понимаю, почему никто не дал тебе прозвища, - дослушав, сказал Элат. – Прозвища прилипают к тому, кто сам зовет себя не по имени. Ты же никогда не опустишься до этого.
- Почему…
- Спи, - оборвал все разговоры Элат, - не нужно больше песен.
Вишала и в самом деле уснул, ожидая, не зазвучит ли снова за окном голос Птицы…

Долгим его сон не был. За час до рассвета каменные стены пошатнулись, земля дрогнула и глухо застонала, точно жалуясь на нелегкую судьбу... Вишала и Элат просунулись от вопля Арреди придавленного упавшей с потолка каменной глыбой. Стены кренились, шли трещинами и разваливались на куски, где-то кричали люди, задняя стена темницы зияла огромной дырой в которою свободно мог пройти человек. Увидев это, Элат попытался достать Арреди из завала, рискуя ежеминутно оказаться на его месте… Вишала не успел броситься на помощь, как Элат вынырнул из облака пыли с перекошенными лицом и окровавленными руками, и зло толкнул Вишалу к выходу. Пришлось подчиниться. Землетрясение продолжалось, у одних отнимая все, другим же давая возможность начать все заново.
Каменная стена вокруг тюрьмы тоже была разрушена, хаос и паника помогли двоим не попасться в лапы стражей. Этой ночью все были одинаково черны – и здешние жители и бывшие солдаты, сбежавшие из темницы.
Скоро наступил рассвет, и земля перестала вздыхать и постанывать. Доскакавшие на украденных - да что там, просто пойманных во всеобщем хаосе - лошадях до окраины города они отпустили животных. Отсюда, от похожего на рваную рану оврага, в котором они скрывались пока не ушли в Чащу, дорога была известна. Обобрав чьи-то силки, беглецы развели огонь, и пообедали нежным вкусным птичьим мясом. Оба понимали, что хотя граница их страны совсем рядом, это вовсе не значит, что им повезет вернуться домой. Но надежда… разве когда-нибудь она умирает раньше, чем перестанет биться человеческое сердце? Она светит во тьме даже тому, кто слеп, и не желает видеть ее...

Они пробирались где ползком, где бегом, натыкались на стражей и уходили почти чудом, они воровали и обирали одиноких путников – не ради богатства, а для того чтобы выжить. За это время земля содрогалась еще трижды и, может быть, это помогало беглецам, как помогло впервые. В конце концов, надежда вела их, надежда и злость, и так, оборванные и злые, голодные и исхудавшие донельзя, они добрались до границы и остановились на последний привал, перед тем как решить – рискнуть ли идти дальше или остаться на расстоянии взгляда от всего, что когда-то любили.
- Нам больше нечего терять, - сказал Элат, грея руки у костра.
- Можно попробовать обмануть стражей на границе, - Вишала нашарил на груди медальон и открыл его, чтобы взглянуть на Эллувин. Она давала ему силы и надежду, и даже в этот миг близости к дому она была прекрасна…
Элат пристально смотрел на медальон Вишалы, на его лицо, ставшее таким спокойным, и вдруг протянул руку:
- Дай мне.
Вишала удивился. Элат никогда ни о чем не просил его… поэтому он без колебаний протянул ему просимое. Человек по прозвищу Тень глянул на Эллувин чуть искоса, щурясь, словно от яркого света, и вдруг с размаху швырнул медальон в костер. Вишала замер, не понимая, а Элат, убедившись, что он не полезет в огонь голыми руками, довольно кивнул.
- Вот так. Ведь это все из-за нее. Мы были отщепенцами, которые никогда не спрашивали «как» и «почему». Мы жили просто и сурово, потому что иначе было не выжить в этой стране, пока не появилась она, размягчившая наши души. В нашем положении нельзя думать, нельзя задавать вопросы и тем более – проявлять жалость. Из-за этого мы и попали в беду – каждый в свою собственную… Потому что стали нуждаться в том, в чем никогда не нуждались.
- Даже если и так, - Вишала, отмерев, взял хворостину и, сунув в огонь, стал ворошить горячие угли, выискивая медальон, - никто не запрещал нам жить так, как мы жили всегда.
- Неправда! Неужели ты так и не понял, какой яд она влила в наши души? Надежда… свет твоего сердца… да есть ли на свете хоть кто-то, кто откажется от надежды?
Вишала действительно не понимал… но когда руки потянулись к остывшему, закопченному медальону, когда со всей возможной осторожностью он стер копоть с лица Эллувин и увидел – она стала еще прекраснее, чем прежде, вот тогда понимание шевельнулось в его душе. Шевельнулось и затихло, до времени.

Граница оказалась даже ближе чем они думали. Это была река, довольно широкая, единственный мост через которую должен был охраняться. Но землетрясение и тут внесло свою лепту – мост был разрушен - не полностью, но охранять здесь было уже нечего. Тот, кто рискнул бы ступить в этот хаос покореженных деревянных балок и каменных блоков, покоившихся на ветхих опорах, рисковал своей жизнью.
- Ну, хорошо, - прокашлялся сильно простывший Элат, - пойду первым, ты за мной.
- Пойдем вместе! Обвяжемся веревкой, другой ее конец привяжем вон к тому дереву… если мост рухнет под нашей тяжестью, мы повиснем на ней и сможем выбраться обратно.
- Если мост рухнет, он наверняка придавит нас какой-нибудь глыбой. Не боишься, что запутаемся в собственной веревке?
- Страх мне ничем не поможет, – ответил Вишала, - все равно придется делать шаг.
Элат провел рукой по покрытому больной испариной бледному лицу.
- Ну ладно…
Они уже ступили на мост, когда Вишала спохватился. Отстегнув цепочку, он повесил медальон с Эллувин на чудом уцелевшие перила. Элат наблюдал за ним с интересом и пониманием.
- Пусть это будет выкуп за нас. За нашу возможность вернуться туда, где все дает свет нашим сердцам, и за то, чтобы эта страна, наконец, отступила нас, - сказал Вишала, зачем-то объясняя свой поступок.
- Ты просишь так много, - заметил Элат, - перейти реку – это ведь только начало. Еще многое нужно будет сделать, чтобы по-настоящему вернуться домой.
Вишала пожал плечами. Он знал, что сделает все, что только будет нужно ради этого света, ради возвращения на Родину…
В последний раз оглянувшись, двое ступили на ненадежную балку моста, соединявшего высокие берега.

Они дошли. Они сами не верили себе, что вернулись, но это было так. Родная земля, оставленная, брошенная, встретила их ласково – солнцем, под которым Вишала и Элат, преодолевшие путь длиной в целую зиму, наконец, согрелись, ошеломляюще благоухающими цветущими яблонями, и лицами людей, которые словно оттаивая после зимней стужи, улыбались друг другу. Они улыбались даже им – двум оборванным изможденным путникам, вернувшимся домой. Кто-то пригласил их в дом и позволил переночевать, кто-то накормил и дал с собой в дорогу душистую свежеиспеченную лепешку и кувшин молока, кто-то отдал старую одежду (но любая одежда казалась царской по сравнению с их лохмотьями...) Кто-то просто улыбнулся и махнул рукой – приветливо, как своим. Словно они никогда не становились чужими просто от того, что долгие годы провели в чужой стране.
И когда они, согретые своим родным солнцем, накормленные хлебом, по которому так скучали и молоком по которому, как оказалось, скучали не меньше, от этого хлеба и этого молока захмелели точно от крепкого вина... вот тогда они поверили что в самом деле вернулись. А земля, родная земля была прекрасна, как та, чей миниатюрный портрет остался висеть на перилах моста. А впрочем нет, она была еще прекрасней.

«Здравствуй, мама! Пишу тебе милостью моих врагов, пообещавших, что последнее мое письмо дойдет до тебя. Пишу, хотя знаю, как тяжело тебе будет получить его; пишу, потому что знаю - еще тяжелее тебе будет до конца твоих дней ждать сына, который не вернется. Это война, мама. Мы могли победить, но победа досталась другой стороне. А победители всегда судят побежденных сурово, хотя именно за их счет завоевали это право – судить. Прости, я не хотел жаловаться. Я все еще люблю жизнь, мама, хотя меня казнят через несколько минут. Та, Что Приходит За Всеми смотрит на меня из Темноты, а я до сих пор не верю, что умру. Я хотел сказать совсем не это… времени мало и скоро оно закончится совсем. Не жди меня, мама. Я не вернусь. Но может быть…»

Глубоко за полночь она услышала звон колокола на том берегу Ручья. Правда, проснулась она не от этого – ей всегда плохо спалось с тех пор, как пришло то письмо... Колокол прозвонил снова. Женщина глянула в сторону окна и тут же вспомнила - в нем нет ни одного стекла, сквозь которое она могла бы увидеть, кто стоит там, на том берегу. Увидеть? Даже не будь окно заколоченным, она не увидела бы ничего в мерзлой темноте ночи.
Она встала и зажгла огонь, не собираясь подходить к двери и хоть как-то отвечать звонившему, но звук колокола, как крик ребенка, рвал ей сердце. Сколько раз она слышала его? Сто? Тысячу? Почему же именно теперь он так тревожил ее? Миром правили ночь и темнота - простые, не страшные; она давно уже никого и ничего не боялась - значит, это был не страх.
Она все-таки подошла к окну, помедлила, ожидая, что незваный гость уйдет сам и, услышав, как язычок колокола снова ударился о тусклую медь, рывком распахнула крохотную форточку и громко и крикнула в темноту:
- Уходите! Я не стану опускать мост!
…Мост, подумать только! Когда-то это и в самом деле был мост, а теперь – несколько сколоченных вместе досок, да старая веревка, да ворот, с помощью которого она опускала мосток на тот берег Злого Ручья. Ее муж хотел, чтобы она всегда была в безопасности – а то время было куда более страшным, чем нынешние времена. Поэтому он построил дом на пригорке возле Ручья, выкопал глубокий ров и отвел воду так, чтобы дом оказался стоящим на острове. Ледяная, бурная вода уносила любого, кто осмеливался ступить в нее, но так же охотно и помогала ей, молодой, начисто простирывая, пробивая морозной свежестью даже самое грязное белье.
Незваный гость услышал ее крик и больше не притронулся к колоколу. Но сквозь вечный шум не замерзающего в любую стынь Злого Ручья до нее, глубоко вдыхавшей ледяной воздух пополам со снежинками, влетавшими через форточку, вдруг донеслось странное тихое слово:
- Мама…
Услышав его, она поперхнулась морозной свежестью и на долгий миг совсем престала дышать. Неужели ей не послышалось?
…Может быть, в конце концов, она и впустила бы его. Да, именно так она бы и поступила. Так она поступала с тех пор, как умер ее сын, с тех пор, как получила то письмо – поступала в память о сыне, и с горькой благодарностью тем, кто позволил ему в последнюю минуту написать матери. Так она приветила однажды лихого человека, который вошел в дом гостем, но стал хозяином. Да, она впустила бы того настырного, который звонил не меньше получаса, если бы он не произнес этого родного слова чужим голосом. Где-то и как-то он узнал о ее горе и пожелал воспользоваться им, не зная, что так - не сможет, не подозревая даже, что она никому не позволит ранить свое сердце, на котором уже не осталось места для новых ран.
- Уходите! – снова крикнула она, и повторила с рвущим душу отчаянием, - уходите!
- Мама, - повторил ночной гость, - это же я...
Одного слова «мама» было достаточно, чтобы заполнить пустоту, которую она ощущала так долго. Но ощущение было настолько странным, что напугало ее. И как корабль к спасительной гавани, как ребенок, ищущий защиты и утешения, взгляд ее потянулся к комоду, где стояла шкатулка с письмом сына. Там было все, что у нее осталось - там, а вовсе не здесь. Здесь у нее не было ничего, и недаром она дала себе обещание никогда не ждать, никому не верить, обещание, оберегавшее ее от того, что происходило с ней сейчас. Ведь если бы тот, за окном, снова сказал «мама», она закричала бы.
Не отрывая глаз от письма вынутого из шкатулки (и когда она только успела?) женщина тихо попросила:
- Уходи…
Человек, стоящий на том берегу не мог слышать ее шепота.
- Мама, - снова сказал он, - прости меня, мама, я не мог вернуться раньше. Пожалуйста, впусти меня. Я долго шел к тебе, я устал и замерз…
- Уходи! – крикнула она, не надеясь даже, что он поймет и покорится, - уходи, уходи, уходи!
И со стуком захлопнула крошечную перекошенную форточку. Форточка не хотела закрываться, она только хлопнула об раму, и растворилась еще шире, впуская в дом еще больше снежинок, морозного воздуха и чужого отчаяния.
- Мне больше некуда идти, мама. Я уже пришел… пришел домой.
Женщина подошла к комоду, открыла шкатулку, положила письмо внутрь и закрыла крышку. «Нет», - сказала она себе просто. «Нет» - хлопнула, закрываясь, крышка шкатулки. Тот, за ручьем, сказал еще что-то, но она больше не слушала, не хотела слушать. Женщина затеплила огонь в печи, оглядела то, что осталось от некогда уютного красивого дома – в нем, как и в ее жизни, были теперь лишь осколки, обломки, останки, - подобрала с пола оброненное, незаконченное вчера шитье и принялась за работу. Руки, помнившие прикосновение к письму сына - как к чему-то живому! - делали беспорядочные стежки.
Голос и колокол больше не звучали.
Работа продвигалась на удивление быстро, хотя она совсем не торопилась, наоборот, старалась затянуть ее, отдалить момент, когда старое платье будет заштопано. Больше в доме нечем было заняться, а выходить она не хотела, хотя нужно было принести еще дров, надо было подмести снег с дорожки, проверить, наконец, старую веревку моста – как она там - еще держится? (держится, куда ей деваться-то? Денег на новую все равно не было). И веревка и весь этот дом, и хозяйка его только так и держались – потому что им некуда было деваться.
Платье было заштопано. Рассвет еще не наступил. Безделье навалилось на нее тяжелее стылого неподъемного камня. Она так привыкла заниматься хоть чем-то – просто потому, что человеку даны беспокойные руки – и теперь вот вынуждена была отдыхать... Какой там отдых! Она ходила из угла в угол, переводя взгляд с одного старого деревянного кресла на другое; со стола о трех ножках на стену, которая впитывает известь как губка и не становится от этого светлее, но зато сажу не впитывает совсем; глядя на забитые, заколоченные снаружи досками, а изнутри – толстой кожей окна без стекол – человек, который однажды пришел гостем и стал хозяином, ушел, забрав все хоть сколько-нибудь ценное, даже вынул стекла из оконных рам... Как можно отдохнуть, беспокойно ища чего-то на полу, среди старых ковриков, и на потолке, некогда расписанном цветами? Коврики были старыми не потому, что состарились. Полгода назад она соткала новые, но стоило постелить их, как они утратили яркость, краски потускнели, а края ковриков, ровные и четкие, вдруг обратились расплывчатой неряшливой бахромой. После этого – и после того, как бесследно исчезли нарисованные ею – поверх старых, почти уже незаметных – цветы на потолке, - она престала пытаться украсить свой дом.
…Не для кого, не для чего. Ей и так было хорошо, одной. Муж не вернулся с одной войны, сын – с другой. Все остальное было уже ненужным. Если она замечала, что стало грязно, то убиралась. Когда чувствовала холод, топила печь, голод – готовила и ела. Иногда в ней просыпалось прежнее – и женщина приготовляла какое-нибудь сложное блюдо, что нравилось ей, ее мужу или сыну, бралась за починку тех платьев, что у нее остались, или шла в гости. Ее всегда охотно принимали, но с какой-то опаской, словно то горе, что она несла на себе, было для остальных болезнью, которой можно заразиться…
…Рассвет все-таки наступил. Тонкие лучи протянулись сквозь щели – свет, как и горе, всегда находит свой путь, и женщина погасила свечи. Ей казалось, что она, наконец, успокоилась, что может лечь и уснуть – так иногда случалось, что ночная бессонница оборачивалась дневным сном, но там за дверью, за Злым Ручьем все еще был он. Она не слышала его, но чувствовала. И от этого в сердце рождалось беспокойство, не дававшее думать ни о чем другом, кроме странного гостя.
Она полежала немного и поднялась. Поставила котелок с супом в печь, в очередной раз добавила дров и стала, опустив пустые руки. Нужно было чем-то занять их, но было нечем. Кутаясь в подбитую вытертым мехом накидку, женщина позавтракала, наблюдая как ярче, чище, сильнее становятся рассветные лучи. Интересно, что делает сейчас гость за Ручьем?
Руки сжались, сминая что-то шуршащее и тонкое. Она опустила взгляд и увидела, что снова держит в руках письмо сына. Удивиться - или возмутиться - она не успела. Ей вдруг ясно представилось, как ночной гость сидит на снегу – в старом полушубке, куда более вытертом, чем даже ее древняя накидка, в подвязанных веревками разваливающихся сапогах и чем-то, что уже нельзя было назвать шапкой – нелепом колпаке из кусочков кожи, проложенных для тепла бумагой – вы только подумайте - бумагой! - и содрогнулась. Как же ему холодно сейчас! Снег – это ведь не теплый пол в доме, не ветхое рукотворное кресло, в котором еще можно сидеть, хоть и с большой осторожностью, и даже не камень, один из тех, что стоят во дворе. Снег куда холоднее, а за порогом еще и метель... Женщина встала, на деревянных ногах подошла к комоду, открыла и закрыла шкатулку, запирая в ней непослушное, то и дело вырывавшееся на свободу письмо. Потом подошла к двери, раздумывая, не открыть ли ее – хотя бы для того, чтобы посмотреть на человека который назвал ее «мама». Но все еще было слишком темно и это и радовало ее и печалило. Она все равно не смогла бы увидеть и решила не открывать, не выпуская туда, наружу свою надежду. А он, даже если и был ее сыном, не узнал бы ее теперь. Горе никого не красит - а она знала, что старость приходит быстрее к тем, кто несчастен. Теперь она была такой же развалиной, как и ее дом, державшаяся просто потому, что ей не осталось ничего другого.
Она услышала за дверью какой-то звук и прислушалась. Гость пытался петь. Это была песня-молитва; ее она пела когда-то сыну. То есть и ее тоже. Он мог просто угадать – если конечно хотел угадать – но ее сердце дрогнуло и потянулось навстречу хриплым странным звукам:
- Ты сохрани, Господь, нас от беды,
От злого недруга, от черного недуга,
От черной зависти лихого друга,
Ты сохрани, Господь, нас от беды.

От жажды нас, всевышний, сохрани
Слова спускать с цепи и то и дело
Чужие души штопать неумело,
От жажды нас, всевышний, сохрани
Женщина поймала себя на том, что тихонько подпевает. Она забыла, как петь – она должна была забыть, но что-то другое в ней – не память, нет – знало, как, и возвращало ей эту способность. Ради чего? Ради странного гостя за дверью, который, замерзая на снегу, пел песню, которая по-настоящему и не была песней?
- От трусости, о Боже, защити,
От страха быть неправым или правым,
От верности слепой звериным нравам,
От трусости, о Боже, защити!

Нас от тоски храни, Создатель наш,
По тем, кого уж больше нету рядом
По искренним словам и мирным взглядам,
Нас от тоски храни, Создатель наш.

Нас от невозвращенья сохрани,
От запертых дверей, от веры малой,
Любви слепой, надежды запоздалой,
Нас от самих себя, Господь, храни.
Зачем вообще люди делают то, что не прибавляет им счастья? Они вынуждены иногда, это так. Но иногда они все же могут выбрать и отказаться! Так почему же этот человек сидит на снегу и поет?..
Впрочем, уже нет. Песня закончилась, а женщина все прислушивалась, словно ждала новой песни. Поняв что, действительно ждет, она обругала себя. Человеку плохо, он голоден и замерз, а она ждет, чтобы он развлек ее!
- Помнишь, мама, как ты пела мне эту песню? – спросил он.
Она словно окаменела. Конечно, она помнила. Только вот ему неоткуда было помнить, ведь он не был ее сыном. Ее сын умер, его казнили в далекой стране девять лет назад. И ничем другим он не мог так хорошо напомнить ей об этом, как такими словами.
А он еще не успокоился.
- Я всегда любил песни, помнишь? Ты пела мне их в каждую свободную минутку, если только я был рядом, и даже когда времени не было. Ты никогда не говорила, «подожди, мне некогда». У тебя всегда находилось время и для меня и для отца.
Это было такой же правдой, как и то, что ее сын любил эту недетскую песню-молитву. Но это было оскорблением для нее – то, что кто-то, невесть как прознав обо всем этом, покушался на неприкосновенность и святость ее памяти.
Женщина отошла от окна.
Если бы существовала вечность, то, наверное, она была бы именно такой. Ведь вечность – это не когда ты живешь день, и год, и десяток лет, и потом еще, и тебе все еще остается прожить очень много – всегда! Вечность – это когда одна секунда растягивается на целые сутки, а сутки обращаются в год. Так и было.
Гость за рекой снова пытался петь, но больше уже это не было похоже на песню. Шум Злого Ручья не мешал ему, а может, мешал, но все равно его голос она слышала лучше, чем шум воды. Он говорил - все тише и тише. Это заставило женщину прислушаться – вопреки ее обещанию, вопреки здравому смыслу. Заставило лучше, чем смог бы заставать крик. А потом она услышала совсем уже тихие, едва различимые всхлипы. Гость плакал. Или быть может, притворялся что плачет. Если он был лихим человеком… Она не верила в это. В ее доме больше нечего было взять и не из-за чего было устраивать такой спектакль.
Всхлипы быстро смолкли.
- Прости, мама, - сказал он, - я больше не буду. Ты очень огорчалась, когда я плакал. Я не хочу огорчать тебя.
…Она заплакала. Она часто плакала в эти девять лет так что же? Разве эти слезы были менее горячи и горьки, чем ее первые в жизни слезы? Разве они были другими, чем те, которыми плакал человек за Ручьем?
Когда она потянулась - отпереть засовы то обнаружила что снова держит в руках письмо.
Встать и положить его в шкатулку не было сил. Все что было, она потратила на борьбу со своим сердцем, решившим поверить в невозможное. Вспомнился снова тот человек, который пришел как гость, остался как хозяин, и ушел как вор. Однажды он прочитал письмо ее сына, но ничего не сказал.
Женщина села на пол, прислонившись спиной к двери. Ей казалось, что она уже не сможет сдвинуться с места. Когда слезы иссякли – не скоро – кажется, день закончился и яркое солнце клонилось к закату, наводя сумерки снаружи и внутри, в доме, - перед глазами ее замерцал какой-то другой свет. Не похожий на те лучи – утренние или вечерние, что так ловко и просто проникли в ее дом. Она слышала, что пелена застилает глаза человеку перед тем, как он совсем ослепнет. Вспомнив об этом сейчас, женщина не испугалась. «Хорошо, - подумала она, - тогда, даже если я открою дверь, то не увижу его. Не узнаю, что это обман». Пелена становилась все толще; она накрывала не только глаза – заслоняла от нее мир или, быть может, ее от мира – она ложилась подобно снегу на все ее чувства, притупляя их. Правда, снег этот не был холодным, как тот, снаружи.
Гость закашлялся и кашлял долго и с таким надрывом, что моги она еще ощущать жалость, то ощутила бы ее. «Он болен. Может быть он умирает». «Все умрут», - тихо отзывалось сознание из-под спуда нападавшего на нее беззвучного, неощутимого и такого легкого снега…
Наверное, потому что это роднило ее с незваным гостем – его тоже засыпал снег – она вдруг снова прозрела. Но не глазами – тем же самым, что в ней еще помнило как петь. И прозрев, она увидела его – он, в самом деле, сидел в снегу и снег, засыпавший его, не давал рассмотреть лица, опущенного к самой груди. Наверное, он спал. А может быть это уже был не сон.
Дрожь сотрясла тело матери. Дрожь заставившая осыпаться сугробы с ее души и сердца, сбросившая – резким, больным рывком - пелену с сознания. «Неужели я позволю, чтобы человек умер перед моим домом? Неужели я убью его, живого? Отниму жизнь – у лгуна и негодяя, решившего прикинуться моим сыном? У живого человека? Мальчика, юноши, мужчины?» Дрожь, все еще сотрясавшая ее, не пошевелила ни снежинки на том, кто сидел на другом берегу.
Женщина сложила письмо которого так и не выпустила из рук, торопливо упрятала за пазуху, выбежала на улицу. Почти не одетая, спешащая, так же легко превращавшая этой спешкой минуты в доли секунд, как ожиданием превращала их в целые дни. Промерзший, засыпанный снегом ворот не хотел вращаться. Веревка скрипела, выбирая мгновение когда ей, наконец, порваться, потому что можно держаться, коли уж нет ничего другого, но нельзя держаться – вечно. Женщина остановилась, задыхаясь. Убрала руки с рычагов. Она знала – так точно, как знает солнце, когда ему садиться, как знает зверь, что эта трава – отрава, а другая – лекарство, как влюбленный знает Истину – что веревка не выдержит, порвется. Шумел, клокотал ледяной Злой Ручей. Она вспоминала, что когда-то, очень давно – там было под самое горло ее высокому мужу. Потом ручей обмелел, но на характере его это никак не сказалась, да и широк он был, как и прежде.
Ей показалось что тот, на другом берегу пошевелился - не так как шевелятся живые. Как будто Смерть положила на его плечо Свою руку и он склонился на бок под ее тяжестью. Сердце толкнулось в грудь и рядом с ним, горячей и отчаянней первого.
Женщина шагнула в воду…
…Она не смогла. Дошла всего лишь до средины ручья и почувствовала, что стоит оторвать от дна одну ногу, как ее унесет течением. Идти было нельзя и стоять – нельзя тоже, промерзая до мозга костей, до самых мыслей – таких огромных, что они не помещались в разуме и таких одинаковых: «Не могу, не смогу…» Только горячий ком все еще пульсировал в груди, остывая с каждой минутой... Она все же попыталась, отчаянно глядя на замерзающего (а может, уже и замерзшего) пошевелила ногой, готовясь шагнуть. Разъяренный поток, в гневе от того, что кто-то смеет сопротивляться ему, ударил без жалости. И одновременно горячая боль толкнула в грудь. Женщина вскрикнула, не осознавая, что кричит единственное, что способно пробиться в темноту, куда уходил человек на том берегу.
- Сын! – так закричала она.
Сидящий на снегу поднял голову и посмотрел на нее.
Еще секунду она боролась с потоком одна, а потом человек резко встал, стряхивая снег, (о как много его было, еще бы чуть-чуть и ему бы уже никогда не подняться!) одним прыжком перелетел с берега в Злой Ручей, схватил ее за плечи, притянул к себе.
- Мама!
Он был тонок и худ, и худоба его чувствовалась даже под зимней одеждой. Серое страшное лицо, сутулая спина... Но все же он был похож, так отчаянно похож на ее сильного высокого гордого сына! Она, узнавшая его, не боялась больше, что он ее не узнает.
- Мама, - сказал он, продолжая тянуть ее к берегу – даже двоим им трудно было стоять против потока Злого Ручья.
- Сын, - повторила она голосом – своим голосом, тем что остался прежним, не изуродованным, не исковерканным. А у него был другой голос, но похожая внешность. Как просто было бы им не узнать друг друга!
Злой Ручей вспенивался и бурлил и вдруг затих и успокоился. Нет, он не стал гладкой водой, но, сейчас глядя в серебристо-голубую, мягкую, пронзительно-чистую воду, никто уже не назвал бы его злым. Второе сердце, бившееся рядом с первым в груди матери осторожно напомнило ей о себе, и о том, что нужно идти.
Двое вошли в дом, помогая друг другу в том, в чем только человек может помочь другому человеку. Женщина затворила дверь и обернулась к тридцатилетнему мужчине, которого помнила безусым юношей. Он уронил у порога свой колпак, когда помогал ей с задвижками, и теперь она увидела, что он наполовину сед.
- А как же письмо? – спросила она тихо, положив руку на грудь, где билось теперь только одно сердце.
- Все что я написал, было правдой, - ответил он тихо, - когда я писал, это было правдой, но потом стало ложью. Им нужны были рабы, поэтому всех оставшихся солдат не казнили, а заковали и отправили работать. Я не мог бежать мама, у них были собаки и…
- Сын, - она остановила его, теребя, стаскивая с него нелепую одежду, шуршащую так, словно и она тоже была подбита бумагой, шуршащую как старое письмо с горькими строчками, усаживая к огню, ставя в печь котелок с остатками супа, - мой сын. Ты дома.
- Да, мама, я дома, - он несмело улыбнулся, так, что она едва не расплакалась. Это была чужая улыбка, и это была страшная улыбка. В лицо врагу так улыбаются, а не матери.
- Я не закончил письма, - зачем-то сказал он, опуская глаза, как-то поняв, что его улыбка потрясла ее, и, залившись от этого нехорошей багровой краской, - но я помню что хотел написать дальше. Хочешь узнать?
Она хотела. Всегда хотела узнать что там за этим «может быть», но мгновение «здесь и сейчас» казалось ей неподходящим для этого. Миг счастья. Всего лишь один миг, потому что она – хоть и поверила в сына – не верила, что сможет удержать надолго это беспримерное счастье – быть не одной. Он был голоден, он замерз чуть ли не до смерти. Нужно было отогреть его, и чтобы не заболел пропарить насквозь в крохотной баньке, и растереть тем едким настоем, который всегда хорошо помогал ему, маленькому, и ее мужу. Нужно было отвоевать у зимы и у времени все то тепло, которое, они задолжали ей, матери и ему, ее потерянному и найденному сыну.
- Когда-нибудь, - сказала она, - когда-нибудь…

«…но может быть есть на земле и над землей что-то, что сильнее чем жизнь, и даже сильнее смерти. Свет той звезды, что светит мне и сейчас, живая вода неиссякаемого родника, прохладная и горчащая... После нее всякая сладость горчит, но без нее - ничто любая сладость... О, мама, ты научила меня и этому тоже - что сладость жизни ничто без горечи жизни, что ни одна звезда не светит просто так - в пустоту, а всегда для кого-то, что одиночества не бывает. Ты рядом со мной всегда, когда я думаю о тебе. Спасибо за то, что здесь и сейчас я не один. С благодарностью и любовью, твой сын».

Полководец подошел к воротам города и остановился перед ними. Его уже ждали - с традиционными Чашей Мира и Ключами от города, но он не торопился принять дары. Армия, напрасно приведенная к стенам города, ждала его приказов.
Один из встречавших приблизился к полководцу.
- Город ваш, - сказал он.
Полководцу не хотелось идти дальше, он просто не мог заставить себя войти в гостеприимно распахнутые ворота.
- И что мне делать с этим городом? – спросил он у подошедшего к нему человека.
- Все что захотите, - ответил человек.
Полководец медленно двинулся вперед, потом снова остановился.
- Это правда? – спросил он, - правда, что вы все – бессмертны?
Человек улыбнулся.
- Нет, - сказал он, - теперь уже нет.
Полководец ждал объяснений.
- Я понимаю, вы, как и другие пришли сюда за бессмертием, и вот сейчас удивляетесь, почему мы открыли вам ворота, и не стали сражаться. Просто нам не за что сражаться, и незачем воевать. Мы отдали бессмертие другому. Тому, кто, может быть, сумеет сделать из него хоть что-нибудь.
Эта новость должна была привести полководца в ярость – ведь он и в самом деле пришел сюда за бессмертием. Но гнева почему-то не было... Город, в котором жили люди, не умеющие умирать, всегда был вызовом всем прочим городам и странам. Его то и дело пытались завоевать – хотя как можно победить в сражении, где павшие враги поднимаются, чтобы продолжить бой? – и иногда даже завоевывали. Никто из тех, кто сумел овладеть этим городом, не смог открыть секрета вечной жизни, и не смог долго прожить в завоеванном городе. Теперь полководец понял, почему.
- Вы хотели жить вечно, - сказал встречавший, - но хотели ли вы, чтобы ваши города выглядели так?
Полководец бросил лишь один взгляд на то, что ждало его за воротами, и содрогнулся. В этом городе, причудливом, искаженном, как искажается в агонии лицо человека, нельзя было жить, сохраняя рассудок. В каждой линии стен, в каждом камне на мостовой и даже в небе над городом было что-то, чего не видели глаза, но ощущало сердце, что-то неподспудно отторгаемое самой человеческой сущностью. Город бессмертных был словно гнилое яблоко, расползавшееся меж сжатых пальцев, мерзкое и зловонное.
Когда полководец снова посмотрел на своего собеседника, то взгляды их были взглядами двух людей, которые поняли друг друга.

Человек по прозвищу Полталисмана вышел из города на закате. Здесь его приняли хорошо - кормили, слушали его песни и не бранили за них, хотя и похвалы он не дождался. Он был бардом, и был им достаточно давно, чтобы не желать похвал и не бояться брани, но принимать и то и другое с философским спокойствием. Да, в этом городе его и в самом деле приняли хорошо, хотя и не заплатили ни гроша. Только перед самым его уходом из города один из людей подарил ему струну для его дорожной арфы. Бард принял подарок и поблагодарил за него, как поблагодарил бы за любой другой подарок, и теперь шел по дороге, насвистывая звучавшую в голове мелодию.
Мелодия то появлялась, то исчезала, Полталисмана пытался поймать ее, как ловят ускользающую мысль, но тщетно. Стоило ему сосредоточиться, как мелодия пропадала, пряталась в тот зыбкий призрачный мир, откуда приходят к музыкантам все мелодии. Сердясь, бард попытался подойти к делу с другого конца - не свистеть и не напевать, а наигрывать, и расчехлил на ходу свою старую дорожную арфу. Из кармашка в чехле арфы выглядывала подаренная струна. Полталисмана взял ее, и, сам не зная зачем, поменял одну из старых струн на эту, новую. Попробовав струну пальцем, он остался доволен звучанием и с удвоенным усердием принялся за неподдающуюся мелодию.
Он был так поглощен этим, что не замечал ничего вокруг. Начинало смеркаться, и пора было подумать о том, где устроиться на ночлег, а он все шел и шел... И когда человек, выскочивший перед ним внезапно, словно выросший из-под земли, занес руку и ударил его, Полталисмана не успел даже вскрикнуть. На короткий миг блеснуло в лунном свете лезвие ножа, боль пронзила грудь барда, и после этого все ушло, померкло и стихло, даже мелодии, которые не смолкали и во сне, даже стук его собственного сердца.
Он очнулся от холода и понял, что лежит на земле. Окоченевший от промозглого осеннего холода, Полталисмана не смог сразу подняться. Кто-то ограбил его, забрав почти всю одежду, кроме ветхих штанов; его сума, где среди прочего была запасная одежда, тоже исчезла. Шаря руками по земле в поисках чего-нибудь, что помогло бы ему встать, он наткнулся на свою арфу. Арфа была цела. Только после этого он догадался ощупать себя. Он тоже был цел, цел и невредим. Ни раны, ни царапины – ничего в память об ударе ножа. Полталисмана не верил в чудеса; не зная, как объяснить то, что он жив, бард предпочел не искать причину. Жив - и хорошо.
Полталисмана с горькой усмешкой подумал, что вновь оправдал свое прозвище, которое означало половинчатое везение. Да, он был жив, но почти гол, а осенняя стужа ничуть не милосерднее разбойничьего ножа. Бард встал, вначале на четвереньки, а потом поднялся на ноги, не выпуская из рук арфу. Была ночь, полная луна освещала совершенно пустую дорогу. Какие-то лохмотья валялись на обочине, но если это и было когда-то одеждой, то очень давно. Но выбирать было не из чего. Полталисмана добыл из кучи нечто вроде длинной рубахи из грубого холста, и натянул на себя. Одна мысль о том, что он теперь не совсем уж раздет, немного согрела его. Порывшись в куче сора, но не найдя больше ничего хоть мало-мальски полезного, он быстрым шагом отправился по той же дороге, стараясь согреться хотя бы движением и не дать холоду власти над собой. Мелодия, навязчиво звучавшая в его голове, вернулась. Вначале Полталисмана отмахнулся - не до музыки ему было сейчас - но вскоре не выдержал, взял арфу и стал наигрывать, прислушиваясь к своим шагам, и к тому, как звучит новая струна в гармонии со старыми. Мысленно благодаря Судьбу за то, что его дырявые ботинки-развалины не понадобились грабителю, он шел всю ночь и все утро, пока не оказался у ворот небольшого города. Стражи подозрительно оглядели его, но пустили внутрь за монетку, припрятанную бардом в подошве одного из верных старых башмаков просто так, на всякий случай.

- Я бард, - в который раз повторил Полталисмана.
- А то я не вижу! – сказал трактирщик. Он оглядывал барда с каким-то совершенно неописуемым чувством.
- Имя как? – спорил он, наконец.
- Канье, - ответил Полталисмана.
- Канье? Что это за имя?
Бард разозлился.
- Имя как имя!
- Да, - трактирщик, наконец, перестал его разглядывать. - Бард говоришь? Таких тут еще не бывало. И что же за песни ты поешь, и много ли они стоят?
- Мои песни стоят больше, чем за них обычно платят. Уж во всяком случае, больше чем та одежда, что вы мне дадите, чтобы я смог развлекать гостей в зале вашего трактира!
От такой наглости трактирщик должен был немедленно выставить барда вон, но почему-то не сделал этого.
- Ладно, - сказал он, - Сегодня вечером будешь петь для моих гостей, а там посмотрим. Небось, еще и голоден?
Полталисмана, почти уже веря в удачу, кивнул.
- Ладно, - повторил трактирщик, - раз уж я сказал «да», значит «да».

Народу в зале было не очень много. Канье начал с «Песенки про старого охотника», потом спел «Пять веселых кружек» и совершенно неожиданно для себя перешел к «Истине шута». Это была не та песня, что поют в трактире, каким бы он ни был... но так уж спелось.
- Печальный шут смеется над собой:
«Вчера опять не угодил вельможе!
Он без улыбки бросил золотой,
И этим он не угодил мне тоже.
Он думает я зол пока я беден,
Но наша разве в золоте цена?
А злость-медяшка чаще нам нужна,
Чем золотая фальшь друзей и сплетен».

И так и эдак нынче рассуди –
Пусть золото тебе не застит солнца.
Улыбкой за улыбку заплати,
Посмейся с тем, кто над тобой смеется.
А истина шута... с улыбкой вместе
Придет, и так ее узнаешь ты:
Что все мы здесь немножечко шуты,
А королями быть – не много чести.
После ему заказывали петь - много и разное, и за все платили щедро. Но Канье по прозвищу Полталисмана был недоволен собой. Во-первых из-за «Истины шута», песни, никому здесь не нужной, и еще из-за нахлынувшего вдруг острого нежелания петь. Он с трудом заставлял себя произносить слова и касаться струн; будь у него чуть поменьше опыта – а ему приходилось петь и вдребезги пьяным, и больным, и даже с петлей на шее - он бы не справился. Наступать на горло самому себе, заставлять себя работать – это ли не ад для творческого человека? Но Полталисмана был профессионалом; он не позволил себе замолчать, пока гости трактира требовали песен.
Вечером, принимая от барда оговоренную часть выручки, трактирщик сказал ему:
- Ты мог бы остаться и на завтра. У нас в городе будет праздник... Ну, сам понимаешь.
- Понимаю, - кивнул Канье. И остался.
На следующий день зал был полон. Канье понимал, что это не ради него, и все равно ему было лестно. Пока веселье набирало силу, он наигрывал простые мелодийки и пел песни, к которым никто никогда не прислушивается. Потом ему стали заказывать – «Двух простушек», «Дубовые пятки», и того же «Старого охотника»
Он выступал с легким сердцем. Ничего подобного вчерашнему острому отвращению к песням, не было, и Полталисмана был рад этому. Вспомнив об «Истине шута» он поморщился; когда-то он написал эту песню и считал ее хорошей, но сейчас она раздражала его. Люди не хотят слушать такое в трактире; они приходят сюда, чтобы повеселиться и отдохнуть... А в жизни такие песни не нужны им тем более.
...Трактирщик не уговаривал его остаться еще на день, и не потребовал назад одежду, которую дал Канье - пару крепких штанов, серую от частых стирок, но добротную рубаху, куртку и плащ с капюшоном. Бард заработал вполне прилично, и решил дать себе отдых, а заодно осмотреть город, в котором оказался.

Осень в городе была не такой красивой как за пределами его. Человеческое присутствие накладывает свой отпечаток даже не времена года. Листва на мостовых превращается просто в мусор, о ней не скажешь уже – «бренное золото увядания»; лужи, которым должно отражать ясное после недавнего ливня небо, отражают только стены жилищ, проезжающие мимо повозки, проходящих людей, а чаще, взбаламученные, не отражают ничего. Деревья голы и сиры; оставшаяся листва выглядит жалкой попыткой прикрыть стыдную наготу. Словом, в городе осень выглядит старой нищенкой, которая знает, что никто и ничего ей не подаст и никому она тут не нужна.
Полталисмана никогда не упускал возможности побродить по незнакомому городу. Но пока он бродил, за ним увязалась собака. Он не сразу заметил ее, только когда присел отдохнуть на каменную тумбу возле какого-то дома, и достал из сумы хлеб и сыр, чтобы перекусить. Собака не выпрашивала подачку. Она села в десяти шагах от него, и смотрела странным немного удивленным взглядом. Полталисмана тоже посмотрел на нее, и понимающе кивнул:
- Что, есть хочешь?
Собака, конечно же, не ответила.
Он оторвал щедрой рукой изрядный кусок от бутерброда и кинул ей. Псина понюхала и стала есть - без особой жадности и очень аккуратно. Так ел бы ребенок, который хочет понравиться взрослому. Утолив голод, Полталисмана продолжил блуждания по городу. Собака шла за ним, не приближаясь, но и не отставая.
Чей-то визгливый голос заставил его остановиться на одной из улиц:
- Стой! Да стой же!
Он оглянулся - и только тогда понял, что кричали не ему.
Тучный господин лет сорока догонял невысокого старика в длинном сером одеянии.
- Стой, колдун, - повторил запыхавшийся толстяк, хотя старик уже остановился.
- Я не колдун, я алхимик, - сказал он.
- А мне плевать! Ты должен вернуть мне мои деньги!
- Вы получили то, что хотели, господин?
Тучный побагровел.
- Ты отравил все мое пиво, колдун! Я потерял клиентов! Подсунул мне какую-то дрянь, взял с меня деньги, и теперь еще будешь спорить?..
Он сгреб старика за грудки...
Собака, до этого мирно сидевшая у стены дома, вдруг ощерилась и без единого звука кинулась на толстяка, вцепившись в отведенную для удара руку. Тучный завопил.
Канье был ближе всего к нему и к собаке, что снова и снова прыгала на тучного. Сломав застежку, бард сорвал себя плащ, и набросил на голову взбесившейся псине плотную темную ткань. Она на миг замерла под плащом, потом сделала странное, не свойственное животному движение, и мгновенно освободилась. Внимание ее привлек Канье, и псина кинулась на него. Бард не успел заслониться; тяжелая собачья туша повалила его на землю, клыки впились в горло, перекрывая доступ воздуху и жизни. Он еще успел осознать боль, когда захлебнулся собственной кровью.
А потом оказалось что это не навсегда. Бард снова мог дышать, угасшее зрение прояснилось. Над ним склонялись какие-то люди, слышались голоса испуганные и визгливо-недовольные, кто-то стонал, кто-то плакал.
- Жив, жив! Он жив!
Канье пошевелился (он лежал на земле, ощущая спиной каждый камешек мостовой) и встал. Толпа отпрянула от него, словно он был призраком. Грудь барда была залита кровью, но, ощупав горло, он не нашел раны. Полталисмана оглянулся, не понимая, и увидел у стены собаку с разрубленным боком. Какой-то человек взял его за руку.
- Господин, пойдемте со мной, - требовательно сказал он.
- Зачем? - удивился Канье, голос показался ему чужим, но он не был хуже, чем при простуде.
- Вас покусал бешеный пес и нужно принять лекарство, - повторил тот же человек.
Канье вспомнил его – алхимик, споривший с тучным господином.
- Но вы, кажется, не лекарь...
- Это не важно. Надо спешить, пока болезнь не распространилась в крови. И вы тоже, господин Торн идемте со мной.
Тучный, который всхлипывал, прижимая к груди покусанную руку, на этот раз не стал спорить. Толпа расступилась, пропуская их.

Алхимик жил недалеко. В доме его было все именно так, как это обычно и представляют – склянки, приборы, пробирки, множество непонятных предметов на полках, никогда не гаснущий огонь и хаос, который невозможно объяснить никакими научными изысканиями.
Но среди привычного ему хаоса Алхимик сразу отыскал нужное – круглую деревянную коробочку с чем-то густым и маслянисто-блестящим. Этой мазью он густо смазал раны тучного господина Торна, потом осмотрел Канье и не нашел на нем ни царапины. Это не удивило алхимика, словно он уже сталкивался с чем-то подобным.
- Вы владеете магией, господин? - спросил он, – и умеете быстро заживлять раны?
Канье только покачал головой.
- Но все равно вам надо выпить противоядие.
- Мне! – взвизгнул тучный, - мне первому!
Алхимик даже не взглянул на него.
Он достал шкатулку с самой высокой из своих полок, налил в квадратный сосуд воды и поставил его на огонь. Вода закипела едва ли ни мгновенно, и в нее он кинул несколько ярко-алых комочков из шкатулки. Через минуту он снял сосуд с огня, разлил его содержимое в две керамических пиалы и протянул одну Канье, вторую тучному Торну.
Тучный жадно выпил; руки его дрожали, когда он ставил пиалу на стол.
- И все равно ты должен мне денег, колдун, - сказал он уже куда спокойней. – Но я прощаю тебе твой долг. Только никогда больше и на сто шагов не приближайся к моей пивоварне!
Сказав это, он повернулся и покинул дом алхимика, напоследок так припечатав дверью, что все склянки на полках зазвенели.
- Почему вы не пьете, господин? – спросил алхимик, словно неблагодарность спасенного им человека ничуть не оскорбила его.
Канье покачал в ладони пиалу с совершенно прозрачной жидкостью и ответил:
- Я думаю, что это мне не поможет.
- Но почему? – удивление алхимика было неподдельным.
Полталисмана пожал плечами. Он не мог этого объяснить ни ему, ни себе.
- Я должен идти.
- Все-таки выпейте!
Канье подумал и, решив, что легче выполнить просьбу, чем спорить, осушил пиалу. Жидкость не имела ни вкуса, ни запаха, но водой она точно не была.
- Ну, вот, теперь я за вас почти спокоен.
В дверь кто-то поскребся.
Алхимик подошел к двери и осторожно отворил – вначале чуть-чуть, а потом распахнул дверь совершенно и отошел от дверного проема. Канье увидел, что на пороге сидит собака – та самая бешеная собака, которая перегрызла ему горло.
Псина тихо проскулила, словно просила разрешения войти и посмотрела сначала на хозяина потом на Канье. Тот напрягся; он помнил ощущение клыков на своем горле, и ему не хотелось испытать это снова. Но алхимик почему-то не торопился запирать дверь и прогонять псину.
Собака переступила порог, медленно, тяжело, как больная и, подойдя к барду, легла у его ног. Она имела виноватый и жалкий вид. Бок ее был в крови, но раны не было.
- Что происходит? – спросил Полталисмана удивленно.
- Я думал, вы знаете. Собаку убили, но вот теперь она жива и не только жива, но и здорова. Я работал с больными животными и могу отличить бешеного пса от здорового, и мертвого от живого. Но что это как ни чудо?
Собака, словно понимая, что говорят о ней, подняла голову и тихо проскулила. Канье поймал себя на желании погладить ее и не удержался – наклонился и провел ладонью по серой с белым пятном голове. Собака снова заскулила.
- Мне надо идти, - повторил бард.
Алхимик немного подумал, потом подхватил со стола что-то вроде сумы, состоявшей из разноразмерных кармашков и начал складывать в них склянки, коробочки и мешочки, приятно шуршавшие под его пальцами.
- Я пойду с вами. Что-то происходит – а я не понимаю что. Но мне нужно понимать, нужно знать.
Канье не сказал ему «да», но не сказал и «нет». Алхимик предложил ему горячей воды – умыться и застирать от крови одежду, и Полталисмана, пока старик собирался, привел себя в порядок.
Из города они вышли вдвоем – Канье и алхимик со звенящей, бряцающей сумой. Следом за ними трусила собака.
Чем дальше шел Канье, тем лучше чувствовал себя. Так всегда с ним было в дороге, только на этот раз подъем продолжался недолго. В какой-то миг ему захотелось присесть и, сделав это, он понял, что подняться уже не сможет. Глухая беспросветная печаль вдруг подкатила к горлу и непрошеные слезы навернулись на глаза. Право же, собачьи клыки на горле – это было не так больно, как эта тоска!
- Ну вот, - сказал он и не нашел что к этому прибавить. Алхимик, решивший, должно быть, что он присел отдохнуть, смотрел на него.
Собака подошла, понюхала суму алхимика, фыркнула и приблизилась к Канье. Бард протянул руку и погладил ее, потом достал из своей сумы последний бутерброд и отдал ей. Собака поела. Канье расчехлил дорожную арфу и негромко заиграл.
- Звезды и судьбы в пересечении линий,
Страны и дали за горизонтом заката…
Можно увидеть, как тает серебряный иней,
Тот, что был вечным когда-то.

Эти дороги, прямо ведущие к цели –
Лишь эхо дорог, а за ним костры и потери.
И не спросив, приведут тебя к новой метели
Тысячеликие двери.

Если войдешь – среди них навсегда заблудиться
Можно легко, забыть свое право и имя.
Выбери сам, кем тебе умереть и родится
Вместе с другими.
Он допел до конца, а потом тяжелая прохладная рука опустилась на него и заставила склониться к земле. Канье лег, не выпуская из рук арфы, и мир померк перед ним.
Когда мир вернулся, алхимик стоял рядом с бардом и смотрел на него в глубокой задумчивости человека, оказавшегося перед неразрешимой загадкой.
- Что случилось? - спросил Канье.
Алхимик ответил:
- Вы умерли. И тогда, в городе, вы тоже умерли, но потом ожили, как и сейчас.
Канье встал, с трудом оторвав пальцы от арфы. Мир был как мир, и жизнь была как жизнь, а о смерти он не мог сказать ничего, он даже не помнил ее. Мир Канье по-прежнему был мозаикой из связанных дорогами кусочков – городов, селений, всех тех мест, в которых он хоть раз побывал и тех, где не был ни разу. Дорога ждала его. Впрочем, теперь – не только его.

- За что тебя хотел побить тот сердитый толстяк? - спросил он алхимика на ближайшем же привале. Старик оказался достаточно запаслив, чтобы взять с собой еду и питье, и то и другое он предложил Канье. Собака по-прежнему охотно брала еду из рук.
- За то, что одному человеку иногда трудно договориться с другим, - сказал старик, - особенно если один считает, что за золото можно купить все. Он говорит: «А нет ли у вас какого порошочка, чтобы сделать мое пиво вкуснее, чем у пивовара в соседней деревне?» И если ты даешь ему такой... порошочек, хотя бы только для того чтобы он перестал, наконец, просить, и если пиво его становится необычайно вкусным, но долго хранить его нельзя – кто выходит во всем виноватым? Конечно тот, кто дал ему порошочек...
Канье усмехнулся.
- А что его пиво и в самом деле становилось вкуснее?
- И не только вкуснее. Оно становилось того чудесного золотистого цвета, который отличает лучшие, «королевские» сорта. А на вкус – как «Слеза дракона». Вы никогда не пробовали «Слезу дракона?» Это... о!..
- Когда-нибудь обязательно попробую, - с улыбкой пообещал Канье.
Алхимик его веселья не поддержал. Наоборот он стал вдруг очень серьезным и от взгляда его, пристального и невеселого Канье поморщился.
- Знаете ли вы о Хрустальном Цветке? – спросил алхимик.
Полталисмана усмехнулся.
- Знаю. Ты решил, что нашел Цветок, дающий бессмертие? Но ты ошибся. Я никогда не видел этого Цветка. И я не бессмертен.
Старик не ответил.

Старая вырубка подходила прямо к дороге, а дорога была достаточно обширной, чтобы на ней хватало места и пешеходам и разнообразным экипажам. Канье вытер лицо серым от пыли платком и сошел на обочину. Осень, видно забыла, что во всем нужна мера, и мягкое тепло обратила в палящую жару, достойную лета. Жара мало действовала на барда, но он чувствовал себя усталым и к тому же голодным. Соединенные запасы его и старого алхимика быстро подошли к концу, и сегодня утром Канье понял, что завтрак его будет более чем скромным, а обеда не предвидится вовсе.
Возле самой дороги на старом пне сидел человек, вырезавший что-то из куска деревяшки. Нож в его руках не останавливался ни на миг – странный хищного вида нож, при взгляде на который почему-то думалось, что он предназначен для убийства. Канье по прозвищу Полталисмана покосился на человека с ножом и присел на другой пень, подальше от него.
Вытащенные из сумы и разложенные на постеленном платке запасы не впечатляли – кусок хлеба и старый почти уже не пригодный в пищу сыр. Канье долго рылся в суме в поисках вяленого мяса, которое, он знал, еще было, но так и не нашел и со злостью покосился на собаку, словно это она стащила мясо из сумы.
- Бездна знает что такое, - проворчал он, - города еще и не видать, а есть нечего. И как всегда не вовремя. Ладно. Обойдемся как-нибудь.
Человек на пне хмыкнул – он сидел достаточно близко, чтобы слышать ворчание барда. А потом он отложил свой хищного вида нож и начал раскладывать на соседнем пеньке собственные весьма разнообразные припасы. Все в нем – его одежда, добротная и явно недешевая, удобная вместительная сума, манеры и вид – говорило не только об опытном и умелом путешественнике, но и о любви к удобствам или к тому, чтобы все было так, как ему хочется. В данный момент ему захотелось компании.
- Присоединяйтесь,- позвал он.
Канье посмотрел на уставленный яствами пенек – там даже не для всего хватило места. Мясо и хлеб, колбасы не менее пяти сортов, фрукты, тонкие поджаристые лепешки, бутылочка вина, чей запах Канье ощутил тут же, едва взглянув на бутылку, сыр – настоящий оранжевый сорт. Словом целый пир. Бард зло стиснул зубы; злость была неожиданной, и он не мог понять, откуда было ей взяться. Незнакомец пригласил отведать его угощения – и только-то. Он сделал это достаточно вежливо и без издевки над путешественниками, не сумевшими правильно рассчитать запас. И все равно у Канье сводило скулы от злости.
Он постарался взять себя в руки и успокоиться.
- Мне нечего вам предложить, - заметил он нейтрально, - так что если вы рассчитываете на...
- Я рассчитываю на компанию, - перебил человек, - по крайней мере, пока.
Канье хотел отказаться, но возможности такой ему просто не представилось. Алхимик уже присоединился к приглашавшему у его гостеприимного пенька, и бард понял, как глупо выглядит, оставаясь возле собственного нелепого, скудного «стола». Он одним движением смахнул неприглядную еду в сумку, поднял ее и арфу и подошел тоже.
- Садись, ешь, - предложил человек.
Полталисмана сел и начал есть. Еда была вкусной, но он почему-то очень быстро понял, что не так уж и голоден. Хозяин всего этого изобилия и сам мало притронулся к яствам. Он то и дело поглядывал на дорогу, словно ожидая чего-то.
- Спой для меня, – наконец попросил незнакомец с ножом.
Бард подумал немного и согласился. И только взяв в руки арфу, понял, что не знает о чем петь для этого человека. Выбрать одну из тех немудрящих песенок, которые ему заказывали чаще всего, не позволяло внутреннее чутье барда, всегда безошибочно подсказывавшее, какой песни от него ждут.
Канье настроил арфу.
- Мир наш странно устроен и все-таки он таков:
Добрая шутка – редкость, и значит, должна цениться.
Но все любят лишь героев, и никто не любит шутов,
Даже когда от слов их светлеют хмурые лица.
С этим уже не сделать ничего, уж прости.
Пользу в любой мороке легко мы найдем и все же
Герой умеет смеяться и может он мир спасти,
Но только всерьез. А с миром на равных шутить – не может.

Мы знаем, в чем правда, но масок уже не снимем с лиц
Желая друзьям и близким счастья или удачи.
Все любят лишь героев, и никто не любит убийц
И вряд ли когда-то это могло было быть иначе.
Одна простая загадка – один непростой ответ.
Смерть за золото купишь, но жизни купить не в силах.
Поэтому так и ценят не тех, кем торгует Смерть,
А тех, кто без гнева и платы способен убить для мира.

Все это странно – что у всего есть своя цена.
Когда мир наш творили Боги – разве кто-то платил им?
Но вот они смотрят сверху – им эта шутка смешна:
Наши вечные споры о жизни, смерти и силе.
Но мы ведь всерьез все это! Нам надо понять самим
Что зло, что добро, хоть порой ответы кровавы и жутки...
Все мы любим героев, но такая любовь – что дым,
И уж точно она дешевле хорошей шутки.
Пока он пел, на дороге показались всадники – богато одетые мужчины и женщины, сопровождавшие влекомый конями паланкин из темной атласной ткани. Гривы коней, украшенные многочисленными подвесками, переплетенные драгоценными цепочками с ярко сверкавшими камнями, манеры и одежда всадников, их холеные аристократические лица - все говорило о власти и богатстве.
Канье начал вставать, чтобы поклониться поравнявшимся с ним всадникам, но человек с ножом остановил его:
- Сиди, - сказал он, - пой.
И почему-то это прозвучало почти угрозой. Бард посмотрел на незнакомца, на кавалькаду всадников и начал петь. Он не старался быть услышанным, и не старался петь красиво или правильно, и всадники в топоте копыт в пыли дороги проезжали мимо, не обращая на него ни тени внимания. Но так было лишь до тех пор, пока с бардом не поравнялся паланкин. Лошади, влекущие его, остановились, складки ткани раздвинулись, и Канье увидел девушку. Тонкое смуглое лицо с черными глазами и изящным носом, роскошное, и в то же время полное вкуса платье и коротко остриженные волосы, с блестевшей на них жемчужной сеткой... Несколько минут она рассматривала Полталисмана, потом сделала ему знак ладонью:
- Подойди.
Канье подошел.
- Ты любишь золото? – спросила девушка.
Канье моргнул – он не знал, как на это ответить. Ответу «нет» богатая молодая госпожа не поверит, а ответ «да» был бы банален. Едва ли хозяйка паланкина ждет от него банальности.
- Иногда, - ответил он.
Девушка улыбнулась.
- Хорошо. Ты поедешь со мной, - взгляд ее скользнул на спину Канье, и он мог бы поклясться, что она пристально рассматривает всех троих – старого алхимика, человека с ножом и даже собаку, - и твои спутники тоже.
По ее знаку Полталисмана забрался в богатый паланкин, в котором достаточно было места и для шестерых. Сейчас там было лишь трое – богатая девушка, еще одна, показавшаяся некрасивой рядом с прекрасной владетельной госпожой и он, Канье. Хозяйка паланкина подозвала гарцевавшего поблизости стража и приказала предоставить место на лошади алхимику и незнакомцу с ножом. Потом она задернула ткань паланкина и обратила взгляд на Канье.
- Я Принцесса Тень. Конечно, ты слышал обо мне.
Канье слышал. Принцесса Тень, бастард-принцесса, незаконная дочь короля. Ее принимали всюду, но нигде не были рады. Никто не знал, какой будет судьба этой девушки. У короля было еще четыре дочери и два сына – все законные. Никакой властью она не обладала, но в богатстве и в роскоши ее отец-король ей не отказал.
- Как мне называть тебя?
- Я Канье, - ответил он. – Канье по прозвищу Полталисмана.
- Хорошо. Я не стану тебя просить спеть обо мне - сейчас не стану, но потом, конечно, порошу. Могу я рассчитывать, что ты согласишься?
Канье раздумывал над ответом. По какой-то причине Король запретил упоминать свою незаконнорожденную дочь в стихах, песнях и театральных постановках. Даже намек на нее сурово карался. Никто не знал – почему это так, и чего добивается таким образом король. Если он хотел чтобы о бастард-принцессе забыли, нужно было бы поступить наоборот – разрешить все это.
Почему-то именно в этот миг Канье вспомнил о том, что уже трижды умер и вернулся к жизни. Но ответить Принцессе он так и не смог.
- Хорошо, - повторила она, словно играла в игру – на все, что бы не случалось, отвечать «хорошо». – Я еду в Старую Столицу, и ты будешь моим гостем. Кто твои спутники? Я не говорю о собаке...
- Старик – алхимик, а того человека я не знаю. Мы встретились полчаса назад.
- Но ты пел для него.
- Я для всех пою, я ведь бард.
- Ты будешь моим гостем, - повторила бастард-принцесса. – Будешь одет и сыт, и когда исполнишь то, чего я хочу, станешь богатым человеком. Едем! – крикнула она.
Лошади пошли шагом, и паланкин мягко тронулся вперед.

Наверное, обильная и сытная пища сыграла с ним шутку, а может, усталость - Канье не заметил, как заснул в тихо покачивавшемся паланкине. Принцесса Тень не требовала от него поддерживать беседу, девушка, сидевшая в паланкине - компаньонка или служанка, вообще с ним не разговаривала. Он не клевал носом, просто в какой-то миг весь мир словно исчез для него, а когда появился снова, Полталисмана обнаружил что лежит на кровати в красивой маленькой комнате. Он не помнил, как и когда его перенесли в эту комнату. Бард огляделся, ощущая себя замечательно отдохнувшим; в комнате было темновато, хотя шторы на окне были отдернуты. Канье подошел к окну и увидел Старую Столицу в сумеречном полусвете вечера. За окном был небольшой балкон; Канье вышел, с радостью вдохнув сладкий вечерний воздух. Старая Столица была местом провинциальным и захудалым. Почти каждый дом тут говорил об упадке и заброшенности, а ведь когда-то это был прекрасный город. По неведомой прихоти прадед нынешнего короля перенес старицу в Тарден – маленький, но зато речной городишко. Старая Столица, даже имя которой было забыто, осталась городом-памятником, городом музеем прежним векам королевского правления. Многие жители покинули ее в первый же год, но многие и остались. Канье вздохнул, судя по всему этих последних «многих» было все-таки слишком мало.
Он находился сейчас во дворце и на фоне старых домов этот дворец был великолепен. Не новое, но явно отреставрированное здание, ничуть не кичилось своей архитектурой, и было образцом вкуса и изящества. Ничего лишнего, ни одной линии, ни одного завитка на лепнине, которые бы не были в гармонии со всеми остальными. Впечатления не портили даже убогие дома вокруг. Канье подумал, что нужно будет взглянуть на замок со стороны, но завтра, завтра. Сейчас уже темнело слишком быстро.
Он услышал стук в дверь и покинул балкон. То были служанка, принесшая ему ужин, и старик алхимик.
- Добрый вечер, - сказал он улыбаясь. - Богиня была добра к вам и послала вам долгий и крепкий сон. Мне кажется, я так и не назвал свое имя. Меня зовут Шойе.
Канье не очень охотно назвал себя. Он не видел смысла ближе знакомиться с кем-то из тех, с кем сводила его дорога.
- Если вы хотите посмотреть замок или пожелаете найти в нем что-то определенное, я могу помочь, - сказал алхимик Шойе.
- Мне кажется, для прогулок по замку уже поздновато.
- Вовсе нет. Просто осень, рано смеркается. О, вы ведь еще не ужинали.
Канье посмотрел на поставленный на столик поднос с яствами – девушка служанка ждала, стоя рядом - и ощутил зверский голод. Из-под крышки фарфоровой супницы выбивался поистине божественный армат. Мясо - не жесткое, вяленое, составлявшее обычный дорожный припас, а нежнейшие жаркое, исходило запахом еще более прекрасными. Отварные овощи, салат, кувшин сока, и даже глиняный кувшинчик с вином...
- Не хочешь разделить со мной ужин? – спросил он алхимика.
- Охотно, - старичок присел за стол, Канье кивнул девушке:
- Спасибо, больше ничего не нужно.
- Да, господин, потом я зайду за посудой, если вы разрешите. - Служанка вышла, аккуратно затворив за собой дверь.
Пока они насыщались, алхимик рассказал Канье немного о замке, а потом разговор зашел об его обитательнице.
- Умна, образованна, красива. Не подает ни малейшего повода для сплетен. К тому же принцесса мудра, вот только она еще и жестока.
- Как мудрый может быть жестоким?
- Самые мудрые часто и самые жестокие, - вздохнул алхимик Шойе.
- Да ты философ! - заметил Канье с улыбкой.
- Совсем не интересно быть чем-то одним – просто человеком, просто певцом или просто алхимиком. - Старик помолчал, присматриваясь к Канье, словно только сейчас увидел в нем что-то, и заметил: - Кажется, я мешаю вам. Лучше мне уйти.
Полталисмана не стал спорить. По правде сказать, старик был ему неинтересен. Да и ничто не было. Он вспомнил свой недавний интерес к замку и удивился - ну замок, ну красивый и что? Мало их на свете? У него самого не было вообще никакого дома, не то что замка, но даже и хижины. Поэтому чужие дома не могли его интересовать.
Бард не заметил, как ушел старик алхимик, и даже как служанка убрала посуду и унесла остатки ужина. Давным-давно стемнело, и та же девушка зажгла в его комнате свечи и огонь в камине. Канье подумал, что стоит, наверное, лечь спать, но вместо этого сел в кресло и стал смотреть в пламя камина. Огонь был красив, завораживающе красив... Ощутив нечто вроде прилива вдохновения, Канье решил немного поработать; была одна песня, которая никак не давалась ему.
Он взял арфу и принялся тихонько наигрывать мелодию, вспоминая слова, те слова, которые он хотел сложить в песню и почти уже сложил...
- «Злой зверь, таинственный зверь
В холодной черной ночи,
Рвется сердце мое от потерь –
Как утешить его, научи!»
«Я огонь научу, как не стать золой,
Но огонь не приемлет лжи.
Тот, кто сказал тебе, что я злой,
Был ли он добр, скажи?»

«Злой зверь, обманчивый зверь,
Посули мне свет и покой!
Я поверю, пусть сердце кричит «Не верь!» -
Яд надежд всегда под рукой».
«Клевета и ложь далеко глядят,
Только мало видят они.
Кто сказал тебе, что надежда яд,
Тот хотел тебя отравить».

«Злой зверь, одинокий зверь,
Умерла любовь – не вернуть.
Дай мне смерть, чтобы горшая из потерь
Больше мне не теснила грудь».
«Одиночеству не нужны слова,
А любви не нужен покой.
Если я скажу, что любовь жива –
Ты примешь ее такой?»
У песни не было конца, и Канье никак не удавалась придумать конец. Не удалось и сейчас, потому что в дверь снова постучали.
- Входите, - разрешил он, откладывая арфу.
Стучавший вошел. Это был человек, владевший хищным ножом.
- Доброго вечера, - сказал он, - я подумал, что могу быть тебе полезным, как может быть полезен человеку, одержимому бессонницей, другой такой же человек.
- У меня нет бессонницы, - не согласился Канье. Визит этого человека его тревожил - некстати вспомнилось, как он приказал сидеть и петь, так что невозможно было не подчиниться приказу.
- Меня зовут Даррал. Но я согласен зваться просто Дарра.
Это совсем не понравилось Канье. Почему-то барду казалось, что назови он сейчас свое имя - и никогда уже ему не избавиться от общества этого человека...
- А тебя зовут Канье, - не дождавшись ответа, продолжил Дарра, - и ты бард, причем хороший.
- Тебе так понравилась моя песня? - не преминул съязвить Канье, хотя ему вообще не хотелось говорить с Даррой.
- Мне понравилось твое самообладание. Хочешь, покажу тебе замок?
Полталисмана не удивился, хотя Дарра не был похож на человека, который живет в замках и знает их настолько, чтобы служить гидом. Он вообще не мог себе представить, чтобы этот человек мог кому-то служить.
- Мне неинтересно, - сказал Канье достаточно резко, чтобы дать понять незваному гостю, что он тут лишний.
- Это ты зря, - не приглашенный сесть, Дарра не стал садиться. Он прислонился плечом к дверному косяку и сложил руки на груди. Видно было, что ему удобно, - замок хорош и на него стоит посмотреть. Коридоры его удивительно просты и логично приводят именно туда, куда от них ожидаешь. Украшений не слишком много, но все - высшего качества и являют собой образец вкуса. Окна - отдельный разговор. Как раз тот случай, когда высота и ширина их в должной пропорции. Картины...
- Мне неинтересно, - повторил Канье.
- Ну, смотри, - Дарра оттолкнулся от стены, поправил рукав и шагнул к двери. - А твой друг алхимик тут уже товарища себе нашел.
Чего бы он ни хотел достичь этим сообщением, Канье не стал переспрашивать. Алхимик мог поступать как ему угодно.
Дарра ушел. Канье еще немного побренчал на арфе, пытаясь подобрать навязчивую мелодию, не отстававшую от него уже несколько дней, и решил все-таки лечь спать. Уснул он мгновенно.

Следующие два дня были почти одинаковыми - завтрак обед и ужин, нелепые и ненужные блуждания по замку - и ничего больше. Принцесса, словно забыв о Канье, не посылала за ним. Не приходил к нему и Дарра, человек с ножом. А старика-алхимика он встретил на второй день, когда слонялся по логичным, но все равно непередаваемо длинным коридорам.
- Хотите поучаствовать в интересном эксперименте? - неожиданно заступив барду дорогу, спросил Шойе. - Здешний алхимик, молодой талантливый ученый, проводит опыт, но ему нужен доброволец.
Канье хмыкнул.
- Вроде ваша братия обычно занимается тем, что ищет способ превратить железо в золото.
- Не только. Мы исследуем природу вещей и явлений, а для этого время от времени нужно проводить опыты на живых существах.
- Можно взять собаку, - Канье почему-то вдруг стало весело, - или крысу.
- Собака или крыса не смогут рассказать о том, что почувствовали.
Полталисмана подумал немного и вдруг кивнул:
- Ладно, согласен.
Молодой алхимик был действительно молод - около тридцати лет, темноволос и высок, с лицом неожиданно загорелым, словно бы он и не сидел целыми днями в своей лаборатории, а проводил много времени под солнцем.
- Приветствую вас господин. - Он поклонился Канье. - Уважаемый Шойе объяснил вам, в чем суть моего опыта?
- Не успел, - прежде чем бард ответил, старик с сожалением покачал головой, - слишком спешил.
- Тогда я сам объясню. Видите ли, я ищу эликсир долголетия.
Канье, оглядывавший лабораторию, отличавшуюся чистотой и порядком совершенно невообразимыми, перевел взгляд на него.
- Именно долголетие, - повторил молодой алхимик. - Золото сделает человека богатым, но даже очень много золота не позволят прожить дольше отпущенного Богами срока. Богов ведь не подкупишь. Но те же Боги заложили в нас возможность жить вечно. Вы, наверное, знаете, что все в мире состоит из основных элементов, составляющих в той или иной пропорции живое либо неживое... Собственно, живое тем только и отличается от неживого, что в нем больше «небесного элемента», который, наделяя способностью чувствовать, мыслить, двигаться, дает так же и хрупкость, временность такому существованию. «Земной элемент» в отличие от «небесного», жизнь удлиняет, но, увы, жертвуя при этом самой сутью жизни. Камни, в которых «небесного элемента» нет вовсе, бессмертны, но ведь мы не зовем камень живым, верно? Таким образом, мы приходим к выводу, что не умирать может лишь то, что не живет.
Он помолчал, внимательно глядя на единственного слушателя, для которого все сказанное молодым алхимиком было в новинку. Канье подумал и задал вопрос, которого от него, кажется, и ждали:
- И в чем тут секрет?
- В достижении равновесия между «небесным» и «земным элементом», в том, чтобы они не соперничали друг с другом в одном существе, как это обычно и бывает, увы, а помогали друг другу, дополняя друг друга. Сколько вам лет, господин?
- Тридцать восемь, - увидав удивление на лице молодого алхимика, Канье усмехнулся, - я выгляжу несколько старше.
- Нет, - не согласился алхимик, - моложе. И вы несколько моложе того возраста, на который я рассчитывал. Впрочем, разница не очень большая. Проведя множество экспериментов, я составил рецепт омолаживающего эликсира, господин. Здесь есть одна тонкость – для каждого возраста свой рецепт, а мне удалось пока рассчитать состав лишь одного, на тридцати пяти - сорокалетний возраст. Не согласитесь ли вы проверить его на себе? Гарантирую, что никакого вреда вашему здоровью он не причинит. В него входят исключительно безопасные элементы, которые в соединении дадут нужный эффект... или не дадут никого.
- Соглашайтесь, господин Канье, - попросил старый алхимик, - это будет удивительный опыт!
Полталисмана знал, что бесполезно спорить с человеком, который чем-то увлечен, тем более – с двумя такими людьми.
- А как же душа? – спросил он с улыбкой, решив, что соглашаться сразу было бы все же опрометчиво. - Душа тоже омолодится? Ведь без этого...
- Душа и тело взаимосвязаны слишком тесно, чтобы, изменив одно, можно было оставить в неизменности другое, - нетерпеливо перебил молодой алхимик, - конечно душа тоже станет моложе.
Он был не просто увлечен – он был фанатиком собственного дела.
- Ну, хорошо, давайте ваш эликсир, - кивнул Канье, и снова улыбнулся, - надеюсь, он не слишком горький?
Вопреки ожиданию, эликсир оказался не жидкостью, а порошком. Его нужно было частью вдохнуть, частью втереть в кожу рук на запястьях, там, где бился пульс. Канье сделал все, что нужно – вдохнул темного цвета порошок, медленно, в два приема, и так же медленно круговыми движениями втер его в запястья. Порошок не имел запаха и он быстро впитался в кожу не оставив на ней ни малейшего следа.
- Что вы чувствуете? - спросил молодой алхимик, не сводя глаз с Канье.
- Странное. Словно я вдруг вырос... Нет, еще продолжаю расти, становлюсь все больше и больше, заполняю мир... Мир может не выдержать. Или я... ведь сколько бы я ни рос, мир все равно будет больше. - Канье вдруг ощутил, как волной наплывает паника и вскрикнул: - остановите это! Так нельзя!
Красная пелена застлала его глаза, а когда она ушла, он перестал видеть что-либо. И говорить он тоже больше не мог.

Канье пришел в себя там же - в лаборатории молодого алхимика. Первым, что он услышал, был голос ее хозяина.
- ...не должно было! Я проверил все так тщательно, как только это возможно!
- Может быть, разница в несколько лет все-таки важна...
- Вздор! Вы знаете, что в нашем деле точность нужна только на первой стадии...
Канье покашлял, обращая на себя внимание. Старик и молодой алхимик, стоявшие спиной к высокой скамье, на которой он лежал, обернулись.
- Свинец и золото... Вы живы господин?
- Как видите. - Канье спустил ноги с лавки, и сел, выпрямив спину. - Почему вы думали иначе?
- Потому что вы не дышали, и сердце ваше не билось. Вы разрешите? – молодой алхимик взял руку Канье, нашел пульс, посчитал и кивнул. - Прекрасное сердцебиение.
Он выпустил руку Канье и обернулся к старику.
- Я жду от вас объяснений, многоуважаемый Шойе.
- Каких объяснений?
Молодой алхимик гневно сжал губы.
- Может быть, вы, наконец, перестанете притворяться? Оставим это, мой господин, между двумя людьми нашего призвания притворство неуместно. Я рассказал вам о своей мечте... о Золотом Эликсире, эликсире бессмертия. Это та вершина, к которой я стремлюсь, та цель, которую поставил себе в своем служении жизни. Поэтому я занялся поиском секрета долголетия, от которого – один шаг к бессмертию. А вы решили насмеяться надо мной и привели ко мне человека, над которым не властна смерть.
Что-то в его словах, и в том, как он произносил их, едва разжимая стянутые гневом губы, встревожило Канье. Он понял вдруг, что старику-алхимику грозят неприятности, и хотя ему по большому счету было все равно, что станется со стариком, бард решил вступиться за него:
- Почему вы думаете, что смерть надо мной не властна? – спросил он, отвлекая молодого, - может быть, это ваш эликсир так подействовал на меня?
Гнев молодого алхимика ничуть не уменьшился, он стал острее и гуще; глаза его превратились в два пронзающих душу острия.
- Эликсир способен проявлять лишь те свойства, которые я вложил в него – и никаких других. Разве это непонятно? Разве готовя похлебку из мяса, вы ждете, что в итоге получится рыбный суп? Или вы думаете, что одной вашей смерти мало, чтобы я понял, что вы бессмертны? Или вы будете спорить с этим?
Канье почему-то вдруг стало страшно. Бессмертен он или же нет – но человек, что стоит перед ним, уверен в этом. Как он поступит теперь? Что станет делать с этим знанием, которое, видно, было для него то же, что для голодного пса кусок мяса?
- А вы, – молодой алхимик обернулся к старому, - вы пригласили этого человека, чтобы похвалиться передо мной своими достижениями! Вы наши рецепт Золотого эликсира и использовали его на этом человеке!
- Вы ошибаетесь, уважаемый Сурта - сказал старик, вид он имел растерянный, - я не давал ему бессмертия. Оно... было дано кем-то другим.
- Но секрет его, я не сомневаюсь, вам известен. И конечно вы не станете делиться со мной секретом. А как же наша Высокая Клятва? Или вы забыли ее слова: «Обещаю и клянусь что все мои достижения, какими бы скромными или великими они ни были, немедля станут достоянием всех, кто разделяют со мной труд и знание»? Или для вас это просто слова? – гневно закончил алхимик по имени Сурта.
Канье не собирался и дальше выслушивать подобное. Пускай гневные слова и не относились к нему напрямую, они были ему неприятны. Он поднялся со скамьи и вышел прочь из комнаты, где один алхимик обвинял другого в нарушении Клятвы, а другой пытался оправдываться и тем самым еще больше убеждал первого в своей правоте.

Собаку, конечно, никто во дворец не взял, но когда Канье вышел из дворца на свежий воздух, довольная жизнью псина сидела у дверей поварской. Что это именно поварская, могли сказать запахи, долетавшие из-за хлопавших то и дело дверей, и поварята, мелькавшие туда-сюда, что-то уносившие и приносившие - корзины с овощами и фруктами, корзины пустые, полные и пустые ведра, связки веревок и вертелов, бутыли столь огромные, что в них поместился бы любой из поварят, деревянные доски, ножи, мясо и рыбу.
- Привет, - поздоровался Канье с собакой. Она махнула хвостом.
- Господин? - он обернулся и увидел девушку, ту самую, что сидела в паланкине принцессы. Сейчас она не показалась ему некрасивой, наоборот - девушка была прелестна.
- Госпожа хочет видеть вас, - сказала она.
Канье кивнул - пора бы. Два дня он торчит в этом замке, никому не нужный, и откровенно бездельничает.
Девушка (Канье все еще гадал, кто она: личная служанка принцессы? Ее компаньонка или наперсница?) провела его в покои принцессы.
Принцесса Тень сидела за столом с бумагами - это был очень красивый и богатый стол, а качество бумаги Канье оценил в ту же секунду как увидел ее, гладкую, снежно-белую, и то, как на нее ложатся чернила - тоже высшего качества. Принцесса писала, но она не заставила себя ждать. Спокойно, не боясь размазать написанное, она свернула свиток (мгновенно сохнущие чернила - мечта всех, кто имеет дело с письмом) и пригласила барда сесть в кресло возле стола. Кресло было повернуто так, чтобы гостю не составляло труда смотреть на хозяйку кабинета, и чтобы она могла как следует его рассмотреть.
- Спой, - сказала она, - спой обо мне, но не для меня - для другого человека. Забудь о том, что перед тобой Принцесса Тень...
Она замолчала, недоговорив. Канье забеспокоился – его вновь посетило острое нежелание петь.
- Кто он, тот человек, для которого я должен спеть о вас?
- И ты смеешь спрашивать? - усмехнулась Принцесса Тень.
- Я должен сметь, если посмею сделать сейчас то, что запрещено.
- А мне ничего не запрещено. Кроме одного, - Принцесса Тень чуть-чуть наклонила голову, словно присматриваясь к чему-то, видному только ей, - видеться с этим человеком. Вот для него-то ты и должен спеть обо мне, хотя только я услышу тебя.
В дверь постучали - та же девушка принесла инструмент Канье. Бард взял арфу, отчетливо понимая, что петь придется. Девушка вышла, закрыв дверь, а он опустил пальцы на струны. Говорить что-то, пытаться объяснить было бесполезно – он не смог бы ничего объяснить, а недомолвки родили бы непонимание.
Он заставлял себя, почти как тогда, в таверне, но так и не смог заставить. В голову назойливо лезла единственная мелодия - та самая, которую он не мог подобрать, но он сразу отбросил ее прочь. А слова не приходили совсем.
Это были самые долгие полчаса в его жизни. В них уместилось понимание, что быть бардом глупо, потому что песни его – все песни, а не некоторые, вроде «Истины шута» - не нужны даже ему самому. Что Принцессе все равно не угодишь, как ни старайся, так стоит ли стараться? Что арфа опять расстроена и настроить ее будет не легче, чем покрасить небо в цвет весенней листвы.
- Я задала тебе слишком сложную задачу? - спросила принцесса. В голосе ее, удивляя Канье, звучало только терпение; казалось, она не испытывает и тени гнева.
- Нет, госпожа, - Полталисмана решил, что он не будет ни объясняться, ни оправдываться - не за чем и не за что. Она все видела сама.
- Хорошо, - сказала Принцесса Тень, - ступай.
Канье поднялся, поклонился принцессе и открыл дверь кабинета.
За дверью стояла девушка с розой в руках. Бард поколебался лишь миг, потом посторонился, пропуская ее, и ступил за порог.
- Ты подслушивала? - догнал барда гневный вопрос предназначенный не ему.
- Нет, госпожа...
- Что это у тебя в руках?
- Роза, моя госпожа, последняя роза осени.
Канье остановился и обернулся.
Девушка протягивала Принцессе алую розу, а принцесса смотрела на обоих - на девушку и на цветок – со жгучей ненавистью.
«Так вот куда девался ее гнев, - подумал Канье, - он затаился, и теперь отольется не на мне, а на этой девушке, кем бы она ни была…»
- Брось, - хлестко, зло приказала принцесса.
Девушка разжала пальцы, и цветок упал на пол. Принцесса сделала движение, словно собиралась наступить на розу каблуком...
- Нет, госпожа! - девушка упала на колени, схватила розу и прижала к груди - колючую и прекрасную, - пожалуйста, не надо!
Принцесса покраснела от гнева.
- Вон! - приказала она, - и не смей показываться мне на глаза!
Канье отступил. Неизвестно почему, он тоже вдруг почувствовал гнев.

Шойе больше не приставал к Канье, не навязывал своего общества, но возможность наслаждаться обществом своего коллеги он тоже потерял. Потом Канье, гуляя во дворе замка, увидел старика в компании человека с ножом. Дарра что-то шил, сноровисто орудуя толстой кривой иглой, превращая несколько кусков кожи то ли в странного вида шапочку, то ли в еще более странную перчатку. Алхимик Шойе ходил возле скамьи, на которой тот сидел, и что-то говорил, сдержанно жестикулируя. Ветер бросал ему под ноги и на плечи листву, облетавшую с посаженных во дворе деревьев. Канье стало любопытно, о чем старик может говорить такому человека как Дарра, но он не стал подходить к ним. Дарра увидел Полталисмана и кивнул ему, старик, увлеченный своей речью, барда не заметил.
Почему-то ему вдруг захотелось увидеть собаку. Может, потому, что она была такой же бродяжкой, как он сам. «Уж не собираюсь ли я жаловаться собаке на принцессу, которая наверняка не отпустит меня, пока я не спою ей ее песню?» - с усмешкой подумал он. Но, конечно же, он не собирался жаловаться. По правде говоря, жаловаться было не на что. Его хорошо кормили, дали отличное платье, и не требовали ничего невозможного. Другое дело, что иногда и возможного нельзя сделать...
Вспомнив, что видел собаку у дверей поварской, он обогнул замок и оказался на заднем дворе. Собака была здесь. Она, не особенно торопясь, кушала из большой миски, поставленной перед ней, а рядом сидела девушка, на которой сорвался гнев принцессы, и чистила котел. Котел был весь в саже, и девушка тоже была в саже, так что он не узнал бы ее, если бы ни глаза - такие синие, что и небо казалось бледным перед ними.
Канье подошел и сел на бревнышко возле нее.
- Вы не голодны, господин? - спросила она, увидав, как он смотрит на собаку, лакавшую суп, - хотите, я принесу вам чего-нибудь?
- Нет, спасибо. Послушай, мне хотелось бы знать, кто ты.
Девушка перестала скрипеть жесткой щеткой внутри котла.
- Меня зовут Ясинь, - сказала она.
- Нет, я не об имени... Ты же не служанка, не компаньонка, не подруга принцессы, не сестра и не кузина.
- Конечно, нет, господин. Госпожа - дочь короля и придворной дамы, которая умерла при родах, как я могу быть ей сестрой? И я не служанка, хотя и служу ей. Но ей все служат, потому что любят ее.
- Но она прогнала тебя вчера, хотя ты ничего не сделала... И должно быть, по ее приказу, ты делаешь теперь черную работу на кухне. А ведь это я вызвал гнев принцессы.
- Такое случается, - призналась девушка по имени Ясинь, - но госпожа не виновата. Просто она несчастлива и понимает, что никогда ей не быть счастливой.
- Почему же? - спросил Канье, - она молода и прекрасна и все любят ее - как же ей не быть счастливой?
- Все любят ее, кроме того человека. А тот тоже ее любил. - Девушка вздохнула и поставила на землю свой котел, - пока его не заколдовали. Видите ли, господин, он предназначен в мужья сестре моей госпожи, но он не любит ее. Свадьба должна состояться в конце осени. И она состоится... Хотя тот, кто поведет под венец сестру принцессы, больше всего на свете мечтал жениться на принцессе. Он богат и знатен и он прекрасней, чем рассвет. Однажды он встретил мою госпожу и полюбил ее, а она его. Только никто не позволит ему жениться на незаконнорожденной. Говорят, он хотел уехать с ней... А потом его заколдовали, чтобы он забыл свою любовь и он забыл. То есть на самом деле никто точно не знает, заколдован ли он. Но я видела, как он оттолкнул ее, когда они встретились в последний раз и глаза его были холодны и пусты. Что это, как не колдовство? И есть условие – он не доложен ничего слышать о моей госпоже до свадьбы с ее сестрой, иначе чары падут, поэтому сестра принцессы, законная дочь короля, уговорила отца издать указ, запрещающий петь о ней. И даже звать ее по имени никому нельзя.
- Вот как значит... И почему только колдовство не запрещено в нашей стране... по крайне мере – такое вот колдовство? Твоя госпожа часто сердится не тебя?
- Не часто. Госпожа ожесточила свое сердце, и в ее окружении запрещено говорить о любви и выказывать проявления привязанности друг к другу. Но я тоже заколдована. – Девушка слабо улыбнулась. – Когда я рядом с госпожой, ей легче, поэтому я стараюсь быть рядом всегда.
Канье вспомнились холодные и злые лица придворных. Среди таких людей озлобленной своим горем принцессе облегчение принесла бы одна единственная улыбка. Но ведь это сама принцесса запретила своим придворным улыбаться...
- Пожалуйста, не осуждайте ее, господин. Пожалейте ее, ведь она, может быть, самый несчастный человек на свете.
- Мне кажется, твоя госпожа не захочет, чтобы ее жалели.
Девушка вздохнула и снова взялась за котел, который от ее усилий не становился чище.
- Кто же заколдовал тебя? – спросил Полталисмана.
- Я сама, господин. Но я не волшебница, и не колдунья. Человеку совсем не нужно быть волшебником, чтобы заколдовать самого себя.
Бард посидел еще немного, погладил собаку и отправился просить аудиенции у принцессы. Он хотел отправиться в путь.
Острая жажда пути – это было странное чувство: словно провести еще хоть одно мгновение на одном месте, означало умереть - и без надежды воскреснуть.
Бард нашел принцессу там же где и вчера - в ее кабинете. Только на этот раз она не писала, а читала.
- Госпожа, - сказал Полталисмана сразу с порога, - я не сумею исполнить вашу просьбу. Любовь, госпожа, принадлежит только вам. Я не смогу взять ее, как берут золотой слиток, чтобы расплавить его и создать красивую статуэтку, и сделать из вашей любви песню...
Принцесса поднялась. Лицо ее было страшным, а губы дрожали - и именно это, и понимание того, что он сделал непоправимое, заставили Канье замолчать.
- Проклятая болтливая девчонка, - произнесла принцесса едва слышно, - я прикажу отрезать ей язык, как делают всем слугам в южных странах.
Канье понял, что это не угроза, а обещание, и что Принцесса Тень выполнит его.
- Госпожа, прошу вас, пощадите ее! Девушка любит вас и страдает за вас...
Принцесса смотрела не него холодно и со странным ожиданием:
- Ты любишь ее, – произнесла она не вопросительно, а утвердительно.
- Нет, - сказал Канье с удивлением
- Тогда почему тебя волнует ее судьба?
- Я не знаю... наверное, она не волнует меня, просто... Это ведь жизнь, госпожа, какая бы она не была, жизнь, а не выдумка досужего рассказчика, поленившегося сделать рассказ красивым, или закончить его счастливым концом. Просто жизнь, не сон, не фантазия. И ее не получится переписать и нельзя забыть, как дурной сон, сделанную ошибку, особенно если ее потом уже не исправить!
Все слова были не те, не те… Но они стали ключом к большему - Канье ощутил вдруг как оживает иссякший, высохший родник вдохновения. Если бы здесь была его арфа!
На стене кабинета висела лютня. Как всякий бард, он мог играть почти на всем, что имело струны. Не спрашивая разрешения, Полталисмана снял инструмент со стены, проверил настройку, и, подыгрывая себе, запел:
- Он знал, что все это только сон,
Но шел вперед и вперед,
Когда предстал перед ним дракон
Чье дыхание - лед.
«Ты веришь в Силу?» - дракон спросил,
Голову наклоня.
И он ответил: «Лишь в ту из Сил,
Лишь в ту, что спасет меня».
Казалось, пальцы его заставляют звучать не только струны, но и пол и потолок залы, и огонь в большом камине, что от них, а не от легкого сквозняка, трепещут шторы на окне и страницы лежавшей на столе открытой книги. Принцесса Тень смотрела на него Канье из странного далека, в котором неведомый «он» говорил с драконом о Силе.
- Он знал, что все это лишь во сне,
Но шаг не замедлил свой
И встретил всадника на коне
С гривою огневой.
«В Жизнь веришь ты? –
Всадник спросить спешит, -
А так же веришь ли ей?»
И он ответил: «Я верю в Жизнь,
Но Смерти верю сильней».
Где-то внизу заржал конь – не тот ли самый, с огненной гривой? Канье отчаянно хотелось выглянуть в окно, чтобы узнать это, но нужно было продолжать песню...
- Он знал, что все это только сон
И прежде не верил в сны...
Но девушку встретит однажды он
С глазами ярче луны.
Забыв о существованье слов
Встретят они зарю...
Лишь ей он скажет: «Верю в любовь,
Ее я тебе дарю»...
Двери распахнулись. На пороге стоял прекрасный как рассвет юноша. Одежда его была вся в пыли, лицо мокрым от пота, но таким, таким... Канье понял, что никогда раньше не видел более счастливого человека. И наверно, никогда уже не увидит.
- Аврель, - сказал он и, подойдя к принцессе, - Аврель, я люблю тебя.
- Дорио, - принцесса плакала и смеялась одновременно, - мой Дорио... А как же Мирель и свадьба?
- Я люблю тебя, моя жизнь, мой свет. А Мирель любит себя и ей этого достаточно...
Канье положив лютню в кресло, тихо отступал - дальше, дальше, к двери, в коридор, а потом еще дальше, торопясь не унести с собой что-то, нет, а оставить в этом замке что-то такое, что очень-очень нужно этим двоим. Может быть, и не было никакого колдовства, никаких чар, но любовь – любовь была.

Замок они покинули вчетвером - Полталисмана, старик алхимик, собака и Дарра, которого никто не звал в компанию. Канье думал - может быть, он свернет, отстанет, но Дарра не сворачивал и не отставал. И оказался таким же запасливым, как и прежде; на первом же привале его яства пришлись всем по вкусу.
- Почему? - наконец спросил его Канье.
Это было ровно полвопроса, но Дарра понял.
- Мне больше нечего здесь делать. Свою работу я выполнить не смогу.
Вот так он на половину вопроса дал целых два ответа.
А на повороте дороги их догнала небольшая повозка, в которой ехала Ясинь.
- Я больше не нужна госпоже, - сказала она, - и я попросила отпустить меня.
- Но куда ты теперь пойдешь?
Девушка потупилась.
- Я хотела бы идти с вами, господин, - сказала она, - если только не буду вам обузой.
- Разве такая милая девушка может быть обузой? - с широкой улыбкой спросил Дарра.
Ясинь покраснела; Канье почему-то показалось, что краска на ее щеках вовсе не от смущения.
- Делай, как хочешь, - ответил он. Ему вдруг мучительно расхотелось быть одному.

На этот раз Канье отнесся более серьезно к дорожным запасам - большей частью из-за Дарры - барду не хотелось снова одалживаться у него. Поэтому из города они вышли изрядно нагруженные снедью, и повозка с девушкой была кстати. Хозяин повозки, добродушный гончар, везущий в соседний городок свой товар, не был против подвезти еще троих. Собака бежала следом, иногда ненадолго отставая. Права проехали они не очень далеко.
В часе езды от города Канье услышал, как кто-то поет песню, его старую «Балладу о Судьбе». В стороне от дороги расположился на постой небольшой табор – три повозки с полукруглыми тентами, принадлежавшие странствующим торговцам, а может циркачам, и кто-то из них за куплетом куплет выпевал простые слова песни:
- Судьба-лошадка плетется тихо:
Легки копыта, да путь далек.
А то бывает - поскачет лихо,
И вмиг на землю слетит ездок.
Не плачь, не сетуй, что стал ты пешим,
Хлебни из фляги, и - путь зовет!
Судьбе без ноши гораздо легче.
Ей мало нужно - пусть отдохнет.

Судьба-старушка бредет устало,
Глаза пустые, бессвязна речь.
Когда-то бархат носила алый,
Теперь лохмотья свисают с плеч.
Монетку брось ей, а лучше даже
В свой дом как гостью ты приведи.
Пускай «спасибо» тебе не скажет -
Потом, быть может, спрямит пути.

Судьба-Богиня посмотрит в очи:
Стоишь ты молча, не пряча взгляд.
И если спросит: «Чего ты хочешь?»
Ты ей ответишь: «Хочу назад,
На путь, который мне предначертан,
Пусть все ошибки мои с лихвой...»
Но что же делать когда есть сердце,
А сердце спорить велит с судьбой?
Последний куплет Канье выслушал, уже спрыгнув с повозки и идя к табору. Ему стало интересно, кто эти люди. Никогда раньше бард не слышал, чтобы кто-то исполнял его песни; правда, мелодия была мало похожей на его мелодию, но слова - те же самые.
Спутники не оставили его и все, даже собака, шли за ним.
- Добро пожаловать господа... и прекраснее дамы! – улыбнулся им человек сидевший на приступке ближайшей повозки. Это он играл на лютне и пел, развлекая остальных, устроившихся кто где – под тентами на двух остальных повозках, и прямо на траве, на постеленных плащах, брошенных на землю цветастых подушках, - и ты здравствуй, добрый пес, не оставивший в странствиях своего хозяина!
Канье оглянулся на спутников. Стоили ли они того чтобы приветствовать их так пышно? Облезлая, но веселая собака, может быть, и стоила... Наверное, лютнист просто был пьян; одетый в яркий театральный костюм (на боку полукруглого тента одной из кибиток была надпись «Пестрый Театр») он улыбался радостно и беззаботно, как тот, кто искренне счастлив, или тот, кому вино открыло глубины мироздания. Его товарищи, мужчины и женщины разных возрастов, были так же дружелюбны и так же ярко одеты.
- Идите к нам! – пригласила хорошенькая рыженькая девушка в огненно-алом платье, с имитирующими лепестки огня рукавами и подолом.
А человек, который первым приветствовал их, не дождавшись ответа Канье, воскликнул, широко разведя руки:
- Друзья, к нам присоединился бард!
- Разве я присоединился? – спросил Канье.
- А разве нет?
И как-то сразу все завертелось колесом, пошло ходуном, перемешалось, а когда замерло, что само по себе было настоящим чудом, бард оказался сидящим у импровизированного стола, на котором не было разве что редких фруктов с Островов - жутко кислых, но страшно полезных для пищеварения...
Неизвестно кто и неизвестно зачем накинул на плечо Канье пестрый плащ таких ярких цветов, что радуга выцвела бы от зависти. Девушку Ясинь переодели в платье с блестками (Канье смутно припомнил, как в водовороте красок, шуме и смехе, рыженькая хохотушка увлекла ее к одной из кибиток), Дарра стал обладателем пестрой шляпы с невероятным пером и шикарного пояса с бутафорским кинжалом – весьма угрожающим, с хищными зубцами на деревянном «лезвии» и надписью по клинку. Канье пригляделся и прочел: там было написано слово «смерть». Старик алхимик не стал ни на что менять свое немаркое практичное одеяние, но он, кажется, встретил тут товарища – Полталисмана видел, как алхимик что-то бурно обсуждает с человеком лет тридцати пяти в длиннющей хламиде со странными знаками и звездами, пока, наконец, тот не махнул рукой и не улыбнулся смущенно. Даже собаке досталось своеобразное украшение – серебристый ошейник с камнем, блестевшим так, как может блестеть лишь подделка.
Честно сказать Канье ожидал, что за угощение его, человека, в котором с первого взгляда определили барда, заставят петь. Ничуть не бывало. И приветствовавший его человек больше не пел; лютню он отдал мрачному господину с хмурым лицом, который приник к струнам как жаждущий к чаше с водой. Играл он с большим искусством; рыженькая девушка, взяв флейту, подхватила и повела его мелодию, а старик с лицом записного пьяницы заиграл на скрипке. Из них получилось замечательное трио - каждый прислушивался к мелодиям-мыслям, которые преподносил слушателю собеседник, подхватывал и развивал эти мысли. Потом девушка отложила флейту, хмурый - лютню, а скрипач заиграл танец столь зажигательный, что устоять смог бы разве что каменный истукан. Рыженькая начала танцевать, но одной ей было, наверное, не так весело и потому она заставила подняться и закружиться вместе с нею сначала старого алхимика, потом высокого тощего молодого человека, с которым говорил Шойе, а потом и Канье.
Бард плясал от души, словно впервые в жизни, или словно это было последний его танец. Неожиданно для себя он понял - ему весело и хорошо среди этих людей. Жалко было только, что старик-скрипач быстро устал и напрочь отказался сыграть еще один танец, и все снова уселись за «стол» – богатую бархатную скатерть с кистями, на которой были разложены угощения. Человек, певший «Балладу о Судьбе», похлопал в ладоши, утихомиривая расшумевшихся товарищей, и обращаясь к гостям, произнес громким значительным голосом:
- Разрешите представить вам Пестрый Театр – лучшую труппу по эту строну океана! Наш Герой, к сожалению, отсутствует, но зато здесь наша Героиня – актриса, играющая все значительные роли во всех значительных пьесах, девушка, необычайно одаренная и талантливая. Правда, сегодня главная роль досталась не ей... Рэя!
Красивая девушка лет двадцати поднялась и поклонилась, черноволосая и черноокая, она была прекрасна даже в сером платье с многочисленными заплатками.
- Ее подруга, - продолжал высокий, - Лукавая Служанка, Кокетка и главное - наш маленький огонек, который зажигает звезды в глазах зрителей каждый раз, когда появляется на сцене... Тамита!
Рыженькая встала и шутливо поклонилась.
- Наш Король, наш Обманутый муж и Отец... а на самом деле любящий отец Тамиты, которая все никак не соберется его обмануть. Синен.
Смуглолицый мужчина лет строка не стал подниматься, он просто махнул рукой, обозначая, что все сказанное было о нем. Ему можно было дать и тридцать пять и пятьдесят лет, рыжей гривы его почти не тронула седина.
- Наша незаменимая Тетушка и Дуэнья, наша вечная Сваха и Кормилица – тетушка Ме!
Старушка тихо сидевшая с краю с чем-то вроде вязания, кивнула с улыбкой.
- Когда же ты, наконец, представишь меня? – воскликнул парень в длиннополом платье со звездами – нельзя было понять, шутит он или обиделся всерьез.
- И до тебя скоро дойдет очередь, Майлик, - со смешком ответил ему высокий, и через весь стол протянул старику-скрипачу блюдо с гусем, - наш Дядюшка и Тиран – и вот не поверите, каким славным тираном он может быть! Одда!
- Оддарен, с вашего позволения, - твердо и решительно исправил старик, принимая блюдо. Актеры засмеялись.
- Вот, пожалуй, самый замечательный человек в нашей труппе. Посмотрите на него и скажите: разве человек с таким лицом может быть комиком? – высокий взял за плечо и слегка потряс сидевшего возле него лютниста, - но глаза обманывают вас! Ало-Ворчун – лучший комик на свете, несмотря даже на его имя!
Ало-Ворчун не замедлил подтвердить обе данные ему рекомендации. Во-первых он проворчал:
- Ты разбил мне сердце, Фарте, - а потом поднялся и закончил, - но я склею его, и оно будет как новое!
И он немедля изобразил, как достает из груди и склеивает с помощью сладкого сиропа свое сердце, и как оно потом не желает возвращаться обратно, и норовит выскользнуть и упасть в чашу с сиропом, который так ему понравился...
Хохотали все.
- Теперь наш нетерпеливый Майлик. Не самый молодой из нас и не самый талантливый. Но он – Шут, и Бретер и Плут. В нем есть понемногу от каждого из этих интереснейших амплуа, и не удивительно, что в жизни он никак не остановится на одном из них.
- А теперь я представлю тебя, - сказал раскланившийся на все стороны Майлик, - этот суровый, но справедливый господин – хозяин тетра и главный его Злодей. Некоторые из нас знают его только с этой стороны, но у него столько же талантов, сколько граней у образа Злодея. Только с помощью этого многогранного образа ему удается пристроить нас в гостинице, где нет ни одного места и уговорить хозяина подождать с платой до утра. Только с помощью силы, которую дает Фарте злодейская личина, ему удается заставить нас – мокрых, продрогших насквозь, голодных и злых, играть, и не просто как-нибудь, а великолепно. Только этот образ...
- Хватит, хватит! – воскликнул хозяин театра и главный Злодей, - ты славно отомстил мне за мое представление! Итак, я Фарте. Здесь нет еще одного человека – нашего Героя и по совместительству Простака, не могу сказать какой образ удается ему лучше, хм… Но он скоро вернется. А пока... пока мы покажем вам пьесу. У нас сегодня праздник!
- Что же это за праздник? – спросил Дарра, сняв и снова надев смешную шляпу с пером.
- Самый лучший для нас. Помолвка. – Фарте улыбнулся, - вы спросите сейчас, что такого особенного в помолвке, но это – театральная помолвка. Наш огонек, наша рыжая звездочка, выйдет замуж за нашего Героя и Простака и не покинет театральной среды. Вы понимаете? Та, кого мы полюбили всем сердцем, останется с нами навсегда!
- Но разве это не жестоко? – спросил вдруг алхимик, - девушка могла бы иметь собственный дом и кров. Не колесить по миру с балаганом, а растить детей.
- Это было бы жестоко, если бы она желала одного, а мы заставляли ее делать другое. Но Тамита и сама хочет остаться. Просто у всех ведь разные мечты, верно? И потом из Галя выйдет отличный муж, вы поймете это, как только увидите его. А если они захотят порвать с театром – нам куда легче будет отпустить обоих, зная, что девушка, наша любимица, под надежной защитой отныне и навсегда, а наш товарищ любит и любим такой замечательной девушкой. Мы счастливы... а когда мы счастливы, мы играем.
Он поднял на ноги своих товарищей, и все снова завертелось и закрутилось, но на этот раз ненадолго. Большую из трех повозок поставили боком и удивительным образом развернули, разобрали, превратив в маленькую, но самую настоящую сцену. Из актеров за «столом» остался лишь мрачный, как туча лютнист-комик, и дядюшка Одда, Тиран. Остальные ушли за занавес, из-за которого вскоре вышел Фарте.
- Сегодня мы играем для вас пьесу, - сказал он, - и играем не по правилам, а в нашем собственном прочтении этой пьесы. Дело даже не в правилах. Когда я выхожу и говорю – «Почтенная публика! Вы увидите сейчас комедию!» - люди начинают улыбаться и конечно каждый ждет, что в комедии будет глупый муж, хитрый любовник, изворотливый слуга, удачливый вор. Если сказать: «Драма, господа и госпожи! – самая печальная история со времен, когда люди узнали о том, что смертны!» - тут, конечно, от нас ожидают драк и дуэлей, роковых случайностей, несчастной любви, войны и вражды, и мрачного финала. Все это мы и играем. Но у каждой пьесы есть двойное дно. Самая непритязательная комедия может быть печальнее любой трагедии, трагедия может выглядеть смешной и нелепой, тяжелая драма – легковесной, как крыло мотылька. Но так мы играем только сами для себя – людям по большому счету это не нужно. Может быть и вам тоже, но позвольте нам сегодня верить, что это не так! Мы представляем пьесу «Цветок Бессмертия или Дар Великой Любви»!
Шестеро зрителей немного похлопали, и представление началось.
Они действительно играли не так, как принято. Без костюмов, без пафоса, как-то очень обычно и даже обыденно... Пьеса приковала внимание Канье с первого же слова, ведь она была о бессмертии и цене за бессмертие.
- ...Я пойду на край света, - говорил Герой, своей смертельно-больной возлюбленной. Героя играл Майлик и играл превосходно, не утрируя, не напирая на свою «героичность». Таким мог быть и настоящий герой, хотя, наверное, он нашел бы иные, менее возвышенные слова, но суть их была бы такой же, - я отыщу единорога и попрошу его прийти и исцелить тебя. А может быть я встречу дракона - драконы ведь знают толк в лекарствах куда больше, чем люди. Я отдам все, что у меня есть тому, кто сможет тебе помочь. Я люблю тебя, и твоя жизнь для меня важнее всего на свете...
Но ни единорога, ни дракона он не встретил во всем множестве своих приключений, но повстречал человека, рассказавшего ему о Хрустальном Цветке:
- Он не растет, но живет. Его не может взять в руки тот, кому цветок не нужен той последней нуждой, какая наступает лишь раз в жизни. Но когда ты найдешь его – а я верю, ты его найдешь – ни о чем не спрашивай и ни в чем не сомневайся. Просто возьми его, и уже не выпускай из рук.
И Герой искал – так долго и так трудно, что Канье казалось, что это длится не час, а год. Как много и как хорошо могут сказать люди, разрешившие себе быть настоящими! Пьеса набирала силу, так же как и игра актеров, и по-настоящему все меньше и меньше оставалось в ней игры. И когда на сцене встретились, наконец, Герой и Чародей, владелец Хрустального Цветка, это были уже совсем не персонажи, а люди со своими заботами и характерами. Такие вполне могли бы жить на свете – оказавшийся на грани отчаяния Герой, каким-то чудом сохранявший веру, что все же успеет спасти любимую, и уставший от жизни и таких вот просьб – отдать Цветок – Чародей, вовсе не бывший злым, а если и бывший, то только лишь от усталости.
- Ты можешь купить Цветок ценой своей жизни, - Чародей усмехнулся, - но если ты веришь, что Цветок приносит бессмертие, тебе нечего бояться. Получить бессмертие за смерть - разве это не справедливо?
Он держал Цветок в руках, как хрупкую вещь, с которой никогда не знаешь, что делать, и руки его, казалось, готовы были сжать, сломать тонкий стебель.
- Я не боялся жизни, - ответил Герой, - думаешь, я испугаюсь смерти?
Он сделал шаг к Чародею и тот, протянув руку, вынул из его груди сердце.
И когда это случилось, Канье вдруг показалось, что сердце вынули из его груди. Но не сейчас, а в тот неясный миг, когда где-то и как-то он стал бессмертен.
Герой не умер. Он просто не мог умереть, пока не исполнил своей клятвы – спасти любимую, и еще потому, что любил ее – даже сейчас, без сердца. Но где-то в нем пролегла граница, по одну сторону которой была эта клятва, по другую – любовь. Одна часть его души знала, что он будет жить, лишь пока не исполнит клятву, другая – что любовь не может умереть...
Герой вернулся к любимой, пришел с Цветком в руках и протянул его ей – и Хрустальный Цветок вдруг обернулся живым. Страшная болезнь ушла, исцеленная дыханием ожившего Цветка.
- Любимый, - сказала девушка-Героиня и замолчала. Но молчание ее подразумевало многое. И: «Ты спас меня, любимый» и «Мы теперь никогда не расстанемся» и самое главное «Я люблю тебя».
- Я люблю тебя, - ответил Герой, человек который исполнил клятву и мог умереть; человек который не мог умереть, потому что любовь бессмертна... И так он застыл на границе между этими двумя выборами, а девушка, смотревшая на него вначале со счастьем, светившимся во взоре, вдруг выказала сначала волнение, а потом страх. Чем и как она могла ответить этому страху? Сердце толкнуло ее сделать это – обнять любимого так крепко, как только могут удержать человеческие руки, и замереть, спрятав лицо у него на груди.
Так и закончилась пьеса – у нее не было конца, как и у песни Канье о Злом звере. Умрет ли Герой? Останется ли он жить?.. Вернется ли к нему его сердце?
Но ведь у жизни тоже никогда не бывает финала, однозначно сказавшего бы – Зло? Добро? Комедия? Трагедия? Драма? Жизнь может быть всем сразу – тем она и прекрасна, потому и трудна.
Актеры покинули сцену, не раскланиваясь, и не требуя поклонения и благодарности. Но едва они спустились с помоста, как раздался стук копыт. По дороге ехали несколько всадников, которые, свернув с тракта, направились к балагану.
То были стражи и с ними высокий мускулистый парень с подбитым глазом. Вид он имел пристыженный, несмотря на весь свой грозный облик. Спешившись, капитан стражей обратился к актерам, спрашивая, кто тут главный. Фарте вышел вперед.

- Это ваш человек? – спросил страж.
- Мой, – кивнул Фарте.
- Он устроил драку в таверне. У человека, с которым он подрался, нет к нему претензий, но трактирщик требует возмещения за разбитую посуду и обстановку.
Фарте вздохнул.
- Сколько?
- Десять золотых.
Глаза Фарте уставились на побитого парня.
- Галь, ты что, в щепу там все разнес?
Парень, приехавший на невзрачной лошаденке, и отпустивший ее пастись, переступил с ноги на ногу, но глаз не опустил.
- Нет, господин Фарте. Я разбил два стола, стул, и полку с напитками. И бочку с роланским вином.
Кто-то за спиной хозяина театра негромко выругался, кажется, мрачный комик.
- Ладно. Тамита, посмотри, сколько у нас осталось!
Судя по лицу рыженькой, Тамите не нужно было смотреть, чтобы точно сказать это.
- Два серебряных, господин.
Комик снова выругался.
- Если вы не сможете заплатить, парень пойдет на работу.
Бард знал, о чем речь; провинившийся поступал в полное распоряжение того, перед кем провинился, и тот мог гонять его до тех пор, пока не счел бы, что долг отработан. Фактически, это было рабство, хотя с таким рабом-работником запрещено было плохо обращаться.
- Постойте, господин страж, - Фарте потеребил подбородок, - может быть, вы скажете мне имя трактирщика, и мы сможем договориться с ним иначе?
- Я могу сказать вам имя, - согласился страж, - но этот человек – самый несговорчивый трактирщик в городе. Он никому не верит в долг, и даже кружки пива не нальет, если знает, что у вас нет при себе денег.
По лицу Фарте Канье понял, что хозяин театра все-таки хочет попытаться договориться, хотя и не верит в успех. И Полталисмана вспомнил о своем кошеле. Минутное дело – достать его, посчитать и убедиться, что там недостает для выплаты долга, но недостает всего ничего – одного золотого. Дарра заметил его намерения и понял их верно. Он достал свой кошель из-за пояса, и вынул из него несколько монет.
- Хватит?
Канье кивнул. Взяв один золотой из ладони Дары, он присоединил его к своим и протянул кошелек стражу. Страж взял и пересчитал деньги. Канье ошибся – там было на серебряный больше. Сумму штрафа страж пересыпал в свой кошелек, а остальное вернул Канье.
- Это все, господа, - он легонько подтолкнул смущенного дебошира к его товарищам, - приезжайте в наш город снова. Ваши пьесы понравились людям.
- Обязательно приедем, - как-то не очень довольно, словно его труппу не похвалили, а поругали, ответил Фарте.
Страж удалился.
Галь, все это время вертевший в руках пеструю коробочку, смущенно подошел к Тамите.
- Не сердись, - тихо попросил он и протянул ей свою коробочку. – Это тебе.
Тамита не сердилась, по крайней мере, не очень сильно, и коробочку она взяла, хоть и открывать ее не спешила.
- Какая муха тебя укусила, что ты вздумал драться?
Юноша потупился – перед своей любимой он пасовал, тогда как гнев хозяина театра его не смутил.
- Я нашел для тебя хороший подарок, только человек, который сделал его, назначил мне встречу в таверне. А там люди... они заметили, что я не пью ни вина, ни пива и стали подшучивать над этим. Конечно, я не стал им отвечать, и они прияли мое молчание за оскорбление...
- Галь, ты как ребенок! Не мог отшутиться... ой! – она, наконец, открыла коробочку и вынула статуэтку кошки – изящную рукотворную вещицу, выточенную и дерева. Кошка причудливо изогнулась, обвила себя длинным хвостом и словно заглядывала в глаза тому, кто смотрит на нее.
- Скажи, разве за это не стоило того, чтобы как следует подраться? – с улыбкой спросил Галь.
Девушка счастливо улыбнулась.
- Благодарю вас, господа, - пронаблюдав всю эту сцену, сказал хозяин труппы Канье и Дарре, - вы очень нам помогли. Галь – он вовсе не плохой парень, просто очень уж вспыльчивый. В ближайшем городе мы сможем вернуть вам долг и рассчитаться.
- Мне не нужен расчет, - покачал головой Канье, - и мне не очень нужны эти деньги, господин. Поверьте, от голода я не умру.
Дарра посмотрел на него с интересом. Во взгляде его настолько отчетливо читался вопрос, что Канье почти услышал, как он спросил: «Ты считаешь себя бессмертным?»
- Я тоже не бедствую, так что один золотой мне погоды не сделает, - сказал Дарра. – Но вот проехать с вами до ближайшего городка было бы хорошо.
- И до ближайшего и даже на край света, - улыбнулся Фарте и Полталисмана вдруг понял, что актеры собираются в путь, хотя уже вечерело. – Мы будем ехать и ночью и днем, пока не попадем в Столицу. Там скоро театральный фестиваль и мы должны успеть... Словом – наши кони и наши колеса к вашим услугам, как до Столицы, так и после нее.
Бард задумался. Мысль поехать с актерами была хороша, хотя и принадлежала Дарре, к которому он относился с необъяснимой неприязнью. Отказаться – и пусть Дарра идет своей дорогой, а он Канье по прозвищу Полталисмана, пойдет своей? Бард не был уверен, что Дарра останется с актерами, если не останется он сам. Почему-то Канье хотелось, чтобы между ним и этим человеком было как можно больше людей.
- Я поеду тоже, - сказал он и обернулся на спутников. Алхимик и девушка помогали актерам собираться – сносить в кучу разбросанные вещи, складывать борта повозок, подтягивать тенты, а собака сидела возле одной из повозок и терпеливо ждала.

10

Канье проспал всю ночь в одной из театральных повозок, а, проснувшись, понял, что не хочет Столицу. Он никогда не любил этот большой, шумный и бестолковый город. В Столице весьма холодно принимали любые выступления; этот город считался центром развлечений и искусства, и многие мнили себя знатоками и того и другого просто потому, что жили в нем. В прошлый раз выступая в Столице, Канье нарвался на суровую отповедь, в пух и прах разнесшую его мнение о себе как о вполне пристойном барде. Если бы кто-то прямо и просто сказал – «ты плохой бард и никудышный певец», так ведь нет! Те, кто принялся критиковать его выступления, нашли множество слов, вежливых и красивых, умных и ученых, которые по сути своей были обыкновенным хамством. Хамства Канье не терпел ни в каком виде, а вежливое хамство приводило его в бешенство.
Удивляясь тому, что ухитрился выспаться впервые за много лет, Канье выглянул из-под тента. Повозки стояли на какой-то поляне и актеры репетировали. Они снова играли вчерашнюю пьесу – «Дар Любви», только это была все же совсем другая пьеса. Чародей в ней был обычным Злодеем, Герой – просто Героем и не больше, и слова, которые должны были быть произнесены, произносились. И конечно, эта пьеса должна была закончиться благополучно – Герой спас свою возлюбленную, чудесным образом получил назад сердце и после этого они «жили долго и счастливо». Канье понаблюдал немного и почувствовал обиду, словно его обманывали – вчера, предоставляя увидеть чудо, или сегодня, как если бы чудо вдруг объяснилось простым фокусом, трюком, который, потренировавшись, может исполнить каждый.
- Хорошо ли спалось? – спросил его подошедший к нему Фарте.
- Спасибо, очень хорошо. Не могу и вспомнить, когда я так спал...
Фарте, должно быть, прочел по барда лицу его досаду:
- Вам не нравится пьеса?
Канье пожал плечами.
- Вчера она нравилась мне больше. Но конечно вам виднее – как, что и для кого играть.
- Это так. – Хозяин театра присел на приступку повозки. – И я уверен, что у вас есть песни, которые вы не поете всем подряд, даже когда об этом просят.
Бард невесело улыбнулся. Да, некоторые песни, словно вырванные из сердца с кровью, полные горячих и странных слов, он не стал бы петь никому и никогда. Зачем тогда он написал их? Потому что не мог не написать. Когда человеку не с кем поговорить, некому отдать свою печаль, или свою радость, он произносит слова для мира или для себя – только бы не оставить в себе то, чему стало тесно в душе и в сердце.
Герой Галь и Героиня Рэя доигрывали последнюю сцену – когда он приносит своей смертельно-больной возлюбленной Хрустальный Цветок. Одно легкое движение и Цветок из хрустального превратился в настоящий... Канье еще вчера заинтересовался этим превращением, сегодня же его любопытство стало нестерпимым. Когда актеры закончили - после того как хозяин театра заставил их дважды повторить сцену, пока не исчезли окончательно всякие следы вчерашней «неправильной» игры - Канье подошел к Рэе, все еще державшей в руке Цветок.
- Госпожа, - попросил он, - можно посмотреть?
- Конечно можно, - она протянула барду вещицу, - все удивляются – в чем секрет, а тут и нет никакого секрета!
Секрета и в самом деле не было. Цветок был немного похож на розу и сделан из двух половин - стеклянной, хорошо изображавшей хрусталь и матерчатой. Половины бутона, склеенные одна с другой, и совершали волшебство. Стоило повернуть его к зрителям «хрусталем» – и вот он волшебный Цветок. Одно движение - и он оборачивался матерчатой стороной - яркими лепестками алого шелка, мало чем уступающими живым.
Актеры устроились обедать и конечно пригласили и Канье со спутниками, но ему не хотелось есть. Он вернулся в повозку и с полчаса негромко наигрывал разные мелодии, не останавливаясь ни на одной из них. Ясинь принесла ему глубокую миску с супом и смущенно предложила отведать, хотя и видела, как он отказался от того же самого супа полчаса назад.
- Я не хочу есть, - сказал ей Канье, хотя ощущал умопомрачительный аромат, исходящий от супа. Запах был чудесный, но голода все равно не вызывал.
- Но ведь вы не завтракали. А к ужину едва прикоснулись, - в самом деле, Полталисмана вчера ел очень мало.
- Это бывает. Просто нет аппетита, госпожа.
Ясинь почему-то покраснела.
- Не называйте меня госпожой, - попросила она.
- Но ведь ты зовешь меня господином.
- Больше не буду, - девушка улыбнулась очень милой улыбкой и поближе пододвинула к нему принесенную миску, - пожалуйста, поешь.
Она не стала долго думать, прежде чем перейти с Канье на «ты» и он был рад этому, потому что терпеть не мог церемоний. Смелый поступок Ясинь требовал награды – и он решил сделать ей приятное и отведать супа.
Полталисмана взял ложку и начал есть. Суп был вкусным и горячим, но голод так и не проявил себя. Ясинь не стала мешать ему, и ушла, и это было хорошо, потому что, опустошив тарелку, Канье вдруг почувствовал дурноту.
Его кто-то позвал; бард обернулся - от одного этого движения к горлу подкатила тошнота - и увидел алхимика Шойе. Алхимик внимательно посмотрел на барда, на пустую тарелку на полу повозки, и вдруг подался вперед и задернул за собой полог, скрыв Канье от чужих глаз. Полталисмана еще успел подумать – зачем? - прежде на него навалилась неподъемная тяжесть, в глазах потемнело, дыхание пресеклось. Невидимая ноша придавила его ко дну повозки, и, не в силах сопротивляться, бард полностью подчинился тому, что происходило с ним. В конце концов, он ведь не может умереть...
Кто-то приподнял его голову; Канье почувствовал текущую по губам жидкость.
- Пей! – услышал он.
Бард сделал глоток; незримая тяжесть стала немного легче, но в тот же миг Полталисмана ощутил жгучую, жестокую как Последняя Истина, жажду… Он вцепился пальцами в прижатый к его губам сосуд, осушил его и прояснившимся взглядом посмотрел вокруг. Жажда ушла, словно ее и не было, давящая тяжесть исчезла. Полог по-прежнему был задернут, рядом с Канье сидел алхимик, давший ему напиться из глиняного кувшина, видевший барда во время приступа и сумевший помочь Канье преодолеть это приступ. Бард решился просить у него объяснения:
- Что со мной?
- Я не могу сказать точно. Бессмертие должно менять человека, затачивать его под себя... Помните, что говорил мой собрат об элементах?
Канье кивнул.
- Как в человеке, в вас есть и земной и небесный элемент, но небесный начинает преобладать над земным. Равновесие нарушено. И все, что вы прежде делали для поддержания жизни, теперь может быть опасно для вас, так как нарушит его еще больше. Вам не нужно поддерживать жизнь едой или сном; когда едите или спите, вы сопротивляетесь бессмертию.
- То есть я не должен... Нет, подожди! Я прекрасно выспался сегодня и после этого чувствовал себя превосходно! Почему...
- Я не могу этого сказать, потому что не знаю. – Алхимик выглянул наружу и поправил полог, - для этого я и пошел с вами - чтобы узнать как можно больше и чтобы, если это будет нужно, помогать вам.
- Помогать в чем? – Канье был благодарен алхимику – и за то, что он задернул полог, чтобы сохранить в тайне приступ Канье, и за то, что он дал ему напиться и тем самым вернул к жизни.
- Там будет видно, - сказал алхимик.

Покончив с обедом, актеры снова начали репетировать – на этот раз они играли «Ворона». Это была одна из самых мрачных пьес, какие видел Канье. И Галь, игравший главного героя, был слишком счастлив, чтобы у него хорошо получалось представлять человека, который обречен и знает об этом.
В конце концов, Фарте остановил репетицию.
- Так не пойдет, Галь, - сказал он, - пожалуй, я поговорю с Тамитой и попрошу ее отложить свадьбу до весны.
- Но почему?
- Потому что так будет лучше для тебя. До свадьбы ты не способен играть хорошо, а после свадьбы, боюсь, вообще не сможешь играть какое-то время.
У Галя задрожали губы.
- Тогда я увольняюсь! - воскликнул он.
- Хорошо, - ответил Фарита.
- Галь! Не будь мальчишкой! – Тамита подошла к Галю, заглянула ему в глаза, - ты же понимаешь, как для нас важен этот фестиваль!
- Понимаю. Но я люблю тебя.
Кто-то фыркнул. Галь улыбнулся любимой – теперь в его улыбке была печаль. Он посмотрел на бесстрастно ждавшего его комика, игравшего Ворона, и вернулся к репетиции. Теперь парень играл превосходно.
Канье не любил «Ворона», но досмотрел до конца. Эта пьеса была задумана автором как издевательство, насмешка над всеми классическими драмами, но труппа «Пестрого Театра» превратила ее в возвышенную трагическую вещь. Они рассказывали зрителям не о том, как глуп и слаб человек, а о том, что всегда что-то или кто-то сильнее него, а Судьба – уж точно всегда сильнее.
В повозку подсел Дарра. Канье обратил на него мало внимания – он думал о «Вороне» и о себе. Он, Канье, не может умереть. Как бы он сыграл умирающего и смог бы он хотя бы сыграть то, чего не может сделать? Бард мысленно повторял про себя слова героя, и не заметил, как начал говорить вслух. И он не удивился, когда, спросив «что со мной?», услышал голос, ответивший за Ворона:
- Ты умираешь.
Канье поднял голову и встретился взглядом с Даррой.
- Но почему я должен умереть? – продолжил он реплику героя.
- Все умирают, - Ворон-Дарра пожал плечами и, хотя руки его не были похожи на крылья, Канье показалось, что перед ним и вправду птица, напророчившая ему смерть, - одни раньше, другие позже. Ты умираешь потому, что твое время пришло. И никто никогда не вспомнит тебя.
- Так не должно быть! Разве миру все равно, жил я или не жил? Разве никто не вспомнит меня за то, что я делал, за то, кем я был?
- Кем же ты был? – мудрой была усмешка Ворона, и потому - невеселой.
- Я был многим, - тихо сказал Канье, - я был тем, кто верит и тем, кому верят. Был отчаянным и отчаявшимся, я был любим и любил, я нес надежду на ладонях, а надежда несла на ладонях меня... Я держал в руках меч и лиру, я слагал прекрасные стихи и бранился так, что небо краснело. Я жег костер и тушил огонь. Я разделял понимание с понимавшими, и непонимание с остальными. И я никогда не думал о смерти и не звал ее.
- Никто не думает, - ответил Ворон, - и никто не зовет. Но это неважно. Сила Смерти превыше всяких сил, потому что именно Она ставит точку. Слушай свое сердце. Сейчас он замирает, потому что как бы ты ни верил в жизнь, оно верит в другое, и подчиняется только собственной вере.
Канье прислушался - сердце его и вправду замирало, билось все тише и тише. Дыхание перехватило.
- Скажи мне напоследок слово, - попросил Ворон, - скажи что-то такое, что стоило бы запомнить навсегда.
- Я хочу жить, - шепнул Канье. Сердце стукнуло в последний раз и замерло. Мир перевернулся и рухнул на него, погребая под собой все, что он сделал и все, чем он был...
Когда темнота отступила, повозка снова двигалась по дороге, и в ней кроме Полталисмана сидели его спутники, Галь с Тамитой и Фарте. Он встретился глазами с Даррой, и тот как ни в чем ни бывало, кивнул.
«Может, мне только приснилось, что я умер?» подумал Канье и мысленно усмехнулся. Разницы для него не было никакой.

Канье думал: нужно быть страстно увлеченным или влюбленным в свое дело, чтобы путешествовать ночью, репетировать днем, делать всего лишь недолгие привалы и снова продолжать путь, не жалуясь на усталость. Сам он то просыпался, то засыпал, выходил размяться, когда фургоны останавливались, и совершенно забыл о том, что он бард и обязан петь. Привычка по поводу и без повода слагать песни, казалась ему сейчас глупой и стыдной, а потому петь совершенно не хотелось, и сочинительство не шло на ум.
Бежавшая за фургонами псина начала отставать. Канье было все равно, но кто-то из актеров взял ее в фургон – пока повозки двигались, она лежала на тряском днище фургона, застеленном старым ковриком, а во время остановок и выходила погреться на солнышке. Собака выглядела нездоровой.
Возвращаясь с очередной из своих прогулок, бард огибал театральный фургон и услышал вопрос, который заставил его остановиться:
- Почему же тогда говорят, что любовь делает человека счастливым?
Канье узнал голос спросившей – то была Ясинь, а ответил ей мелодичный голосок рыженькой Тамиты:
- Ну и вопросы ты задаешь, сестренка! Я могу рассказать тебе, что я об этом думаю, только вот у тебя точно все будет по другому… Если даже я пообещаю что ты обязательно будешь счастлива – поможет ли это тебе? Конечно, я верю, что ты будешь, и ты тоже обязательно верь... Скажи мне, он любит тебя?
- Ему не до меня, Тами. Представь, сколько забот должно быть у такого человека...
- Так обрати на себя его внимание! – перебила Тамита с возмущением в голосе, - сделай то, чего он от тебя не ждет!
- А он, наверное, ничего не ждет... кто я такая для него? Да и духу у меня не хватит...
Канье осторожно, чтобы его не заметили, и не услышали шагов, отошел от повозки. Должно быть, Ясинь говорила о ком-то из актеров - тогда она, конечно, захочет остаться с ними. Потом барду вдруг представилось, что тот, кого полюбила Ясинь – это Дарра и его почему-то покоробило от этой мысли.
У второго фургона слышалась музыка – старик Оддарен играл на скрипке, и под эту музыку Галь читал стихи. Канье хотел послушать, но прежде чем он подошел, Герой закончил чтение, зато скрипач заиграл танец. Неугомонный Майлик был тут как тут – он подхватил за талию сидевшую тут же Дуэнью и закружил ее. Старушка не была особенно против, но быстро запыхалась. А старик продолжал играть. Майлик оглядел друзей-актеров, словно решая, с кем бы ему потанцевать и остановил взгляд на собаке, мирно дремавшей в стороне. Подскочив к несчастной псине, он поднял ее, заставив встать на задние лапы, и принялся с нею отплясывать. Собака сопротивлялась, ей не нравилось скакать на задних лапах и, в конце концов, она зарычала, и Майлик вынужден был отпустить ее, чтобы не быть укушенным. Собака с громким ругательным лаем отбежала в сторону, но потом почему-то вернулась.
- Ей понравилось! – воскликнул, смеясь, Майлик, - дядюшка Одда, сыграй нам теперь медленный танец!
Старик заиграл медленную и очень грустную мелодию. В ней было столько грусти, что даже неугомонный Майлик как-то притих. Собака подошла к музыканту, села у его ног, глядя на старика темными внимательными глазами, и вдруг негромко провыла. От неожиданности Оддарен чуть не выронил скрипку. Собака гавкнула, словно требовала продолжать играть. Старик внял ее просьбе.
Он играл, а собака – «пела» подвывая и погавкивая в некоторых местах. Это был странный дуэт. Почему-то Канье казалось, что псина понимает что делает, хотя это было невероятно. В самом конце мелодии – хотя было еще более невероятным, что собака угадала этот самый конец, - она издала долгое похожее на плач завывание и умолкла. Стрик Одда опустил скрипку.
- Да-а, - протянул Майлик, - никогда не слышал ничего подобного. Как вы научили ее такому, господин бард?
Канье, к которому он обращался, только пожал плечами.
- Я ничему не учил ее, это не моя собака.
- Но кто-то же научил!
По этому поводу Канье не мог сказать ничего. Псина «поблагодарила» скрипача по-своему, по-собачьи - взяла его за рукав и потянула, заставляя наклониться, а потом лизнула в щеку.
- Да ты никак нашел себе подружку! - засмеялся Майлик.
Актеры не преминули поддержать его смехом, а псина снова растянулась на солнцепеке.

Дорога стала лучше – впереди показался городок, а в стороне от него явил себя взглядам замок с четырьмя башнями, на которых развивались флаги с какой-то птицей - и с золотой пчелой, означавшей принадлежность замка местному владетелю, поставленному над здешними землями самим королем.
Они почти не приблизились к городку, оказавшемуся и больше и дальше, чем казалось, когда к большой дороге, по которой ехали актерские фургоны, примкнула малая, ведущая от недалекого леса, и на ней показались всадники. Фарте остановил повозки: всадники, конечно, ехали быстрее, чем тащились три тяжело нагруженных фургона и разумнее было пропустить кавалькаду, чем встать на пути всадников, кем бы они ни были. А были они охотниками; когда кавалькада приблизилась, стал слышен лай собак, и обнаружились присутствие слуг тащивших подвешенную на шесты дичь – трех оленей и медведя.
Охотники никуда не торопились: загонщики с собаками и слуги с дичью отправились по дороге к замку, а всадники на лошадях подъехали к стоявшим на дороге к фургонам театра, и остановились. Пожилой мужчина на вороном жеребце внимательно оглядел бродяг-актеров, по левую руку от него на коне караковой масти сидел светловолосый молодой человек, справа, на пегом – женщина лет сорока с приятным лицом.
- Приветствую, господа актеры, - сказал пожилой.
- Приветствую и вас господин, - соскочив с повозки, Фарте вежливо поклонился, - мы можем чем-то служить вам?
Молодой фыркнул, женщина улыбнулась; у нее была очень красивая улыбка.
- Естественно, можете. Езжайте по этой дороге до замка; там вы получите стол и кров, и, отдохнув с дороги, развлечете представлением меня и мою семью.
Канье думал, что Фарте откажется – ведь актеры торопились в Столицу, но он ошибся.
- Мы сможем быть вашими гостями очень недолго, господин, - сказал он, - только сегодня и может быть завтра.
- Я не собираюсь удерживать вас дольше. Стражам у ворот скажете, что вас пригласил владетель Льясен.
Пожилой развернул коня и поскакал к замку, остальные двинулись за ним.
Фарте немного подождал, посовещался о чем-то с мрачным комиком и дядюшкой Одда и повозки снова тронулись. Когда Фарте вернулся в фургон, Канье спросил:
- Почему вы согласились?
- Этот человек – скорее всего сам владетель. А нам не стоит ссориться с владетелем, тем более что от нас не потребовали ничего необычного. Во власти владетеля запретить нам проезд через его земли.
Через час они оказались в замке владетеля Льясена. Театралов накормили, лошадей разместили в конюшне, а самих актеров - в длинном доме, стоявшем во дворе замка, но в сам замок пустили только вечером, когда началось представление. Распорядитель увеселений сообщил им, что сегодня они могут отдыхать и смотреть представление вместе со всеми, но выступать сами не будут. Никто не спорил. Выступления все-таки были работой, а кто же упустит случай отлынить от работы?
Большая зала, где пировал владетель Льясен, тот самый пожилой вельможа, что пригласил актеров, была хорошо освещенной и со вкусом украшенной. Всего было в меру – гобеленов, картин и оружия на стенах, ковры, устилавшие пол, были не слишком яркими, столы чистыми, а скамейки со спинками - удобными. Сам хозяин и домочадцы – молодой человек, представленный владетелем как сын, и женщина, оказавшаяся его сестрой, сидели за столом на возвышении, у стены с замечательной фреской, изображавший корабль, сражающийся с бурей. У двух других стен стояли длинные столы для гостей и слуг. Гостями были актеры «Пестрого Театра» и еще одна женщина. Встретившись с женщиной взглядом, Канье неожиданно узнал ее – это была Герета, бардесса, с которой он был знаком.
Угощения на столах слуг и гостей мало отличалось от угощения, предоставленного хозяину и его семье. Во время ужина их развлекали вначале танцовщики, двое мужчин и юная девушка, потрясающе грациозные, предоставившие вниманию смотревших целую историю в танце – о драконе, герое и похищенной драконом девушке, которая этого дракона полюбила. Потом в зал пригласили акробатов и жонглера, потом человека с танцующим медведем. Медведь был в расстроенных чувствах и не хотел танцевать, пока не получил кое-что прямо со стола. Хозяин медведя бледнел, краснел и долго извинялся за своего зверя. Всех, кто окончил выступление, усаживали за столы, кроме медведя конечно...
Потом выступила Герета.
- Тени, тени, тени за моей спиною -
То зовут куда-то, то бегут за мною.
Там где гуще тени – ярче свет костра.
Было бы сегодня, будет и вчера.

Голос, голос, голос – маяком в тумане,
Не понять, не вызнать – выведет? Обманет?
Кто-то путь свой начал, кто-то ждет утра.
Было бы сегодня, будет и вчера.

Сердце, сердце, сердце – для чего такое?
Никогда тебе уж не найти покоя,
Разве что прервется эта жизнь-игра...
Было бы сегодня, будет и вчера.
У Гереты был красивый голос, вот только песни ее, все как одна, были подражанием песням других бардов. Она сама это понимала, но ничего изменить не могла. Впрочем, здесь, как и во многих других местах ее песни были приняты благосклонно. Хозяин замка кивнул ей и произнес с большим достоинством:
- Благодарю, госпожа. Не споете ли нам еще одну песню, хотя час слишком поздний, чтобы просить об этом?
- Конечно, господин. Но может быть, вы захотите послушать и более талантливого барда, который находится здесь среди приглашенных?
- Здесь есть еще один бард? Конечно, пусть он споет тоже. Невежливо будет не проявить к нему внимания.
Герета посмотрела на Канье; тот воздохнул и поднялся. Петь не хотелось совершенно.
- Я действительно бард, мой господин. Но госпожа Герета преувеличивает мой талант.
- Ничуть, - мелодичным голосом сказала Герета, - и вы убедитесь в этом, господин Льясен, когда услышите, как он поет.
В другое время он не стал бы спорить, но сейчас вдруг подумал, что у него есть верный способ избежать нежеланного выступления.
- Здесь, за одним столом со мной, сидят по-настоящему талантливые люди, - сказал он. - Уверяю вас, господин, они играют лучше, чем я когда-либо смогу петь.
Хозяин сдвинул брови – словно не поверил тому, что слышит.
- Вы хотите польстить им, или заинтересовать меня? Уверяю вас это лишнее, я и так ими заинтересован. Если вы не хотите петь, я не стану вас заставлять.
- «Пестрый Театр» - лучшая труппа по эту сторону океана... - начал Канье, хотя слов уже никаких не требовалось, ведь ему разрешили не петь, раз он не хочет. Но начатой фразы он так и не закончил. Господин Льясен смотрел на барда без одобрения, как смотрят на человека совершающего глупость.
Канье смущенно пробормотал извинения и сел за свой стол.

На следующий день актеры с самого утра начали готовиться к представлению. У них было достаточно времени, чтобы выбрать, что играть и выбрали они почему-то «Сказку о Короле-Драконе». Около семи часов вечера их позвали в замок, в ту самую пиршественную залу, где вчера шло представление. Хозяин снова сидел за столом на возвышении рядом с сестрой и сыном, только гостей было поменьше – не было акробатов, уехавших утром, и человека с медведем тоже. Но тройка танцоров осталась и осталась Герета, только она сегодня не пела. Канье пригласили тоже.
Почти сразу он понял, почему Фарте выбрал «Сказку» – декорациями для нее с легкостью стало все, что находилось в зале – столы, лавки и сами стены, и двери в которые входили и выходили играющие, появляясь словно из-за занавеса. Сказка рассказывала о короле, который получил королевство в наследство от дракона. Но не успели актеры начать пьесу, как были остановлены владетелем.
- Все это хорошо и интересно, - сказал он. Актеры, прервав действо, смотрели на него. – Ваша игра достойна того, чтобы зваться хорошей. Но я слышал, что вы – лучшие. Можете ли вы показать, что это так? Можете ли сделать что-то такое, чего не делают другие труппы?
Фарте негромко откашлялся.
- Мы просто играем свои пьесы, как и все остальные. Нет актеров, которые делали бы что-то иное.
- Разве? Тогда за что вас называют лучшими? – хозяин, встававший на ноги, снова сел на стул с высокой спинкой, - я дам вам полчаса, чтобы подумать об этом, и потом буду ждать, что вы удивите меня или разочаруете. Ни удивление мое, ни мое разочарование вам ничем не грозят. - Он улыбнулся, - так что вы можете смело предлагать мне любое представление и любую игру и пользоваться всем, что есть в этом зале, но не выходя за его пределы.
Фарте был умен – он не стал спорить. Неожиданно со своего места поднялась Герета.
- Вы разрешите мне помочь им, господин? – спросила он. Хозяин благосклонно кивнул.
Герета вышла из-за стола и, подойдя к Фарте, что-то тихо сказала ему.
- Без подготовки? – почти так же тихо ответил он, - впрочем, может и получится.
- Обязательно получится, потому что он сам этого хочет. А, глядя на него, остальные захотят тоже. Я помогу. Я однажды делала что-то подобное.
- А пьеса?
- Пьеса та же...
Далее переговоры велись совсем тихо, и Канье перестал слышать. Лицо у Гереты было удивительное – словно она вдруг увидела яркий свет в темноте.
Актеры сняли костюмы – короля-дракона, его дочери, пожилой предсказательницы, двух рыцарей-спорщиков темного и светлого, и сложили их в стороне. Под костюмами была их обычная одежда, не имеющая отношения к образам из пьесы. Но именно так они и начали играть.
Фарте взял бумажную корону, медленно, тяжело ступая, пронес ее через всю залу и остановился у стола перед хозяином замка.
Герета тоже подошла и стала сбоку от него.
- Дракон постарел, - сказала она. - Он устал править и понял, что правление ему не по плечу, когда один из подданных пришел к нему с просьбой, а Дракон не смог выполнить ее. И тогда он снял с себя корону и отдал человеку, который, как он думал, будет править вместо него и править хорошо.
Фарте положил корону перед Льясеном и отступил на шаг.
- Возьми этот венец, - сказал он, - и будь господином этой земли.
Льясен усмехнулся и ответил - не по сценарию сказки-пьесы, не словами человека получившего корону от Дракона.
- Я никогда не мечтал о венце, но и без него я господин своих земель.
Фарте улыбнулся.
- Хорошо, что ты отказался, - сказал он, - будь иначе, я подумал бы, что выбрал неверно. Да, с венцом или без венца, ты господин этой земли. Но господин ли ты себе самому?
- Глупости, - вмешался в действо сын владетеля, - как человек может не быть господином себе?
Прежде чем кто-нибудь ответил ему, снова заговорила Герета:
- «Глупости» - так сказал об этом сын человека, который не хотел стать королем, так сказал юноша, который верил только в себя, и никогда - в других.
Юноша поднялся, во взгляде его читались непонимание и возмущение.
- Отец, что происходит? – спросил он, - и почему ты позволяешь этому происходить? Они же оскорбляют тебя!
- Никто не может оскорбить человека, который не хочет оскорбляться, - произнесла сестра владетеля. Эти слова тоже были из сказки о Короле-Драконе. Она приняла правила игры и поддерживала игру.
- И это были мудрые слова, - согласилась Герата, не выходя из своей роли рассказчика, - молодой человек прислушался к ним, и его недоумение и возмущение утихли.
Юноша посмотрел на нее, и сел на свое место.
- И что теперь? – спросил господин Льясен.
- Ничего, - сказал Фарте-Дракон. – Ты хочешь править без венца, и ты будешь править. Только помни – ты господин и себе и другим лишь до тех пор, пока можешь сделать для них и для себя все, что ни потребуется.
Он отошел в сторону.
- И новый Король стал править, - продолжила Герета. – Он не был драконом, и не носил венца, но все равно был королем. Люди приходили к нему с разным, но никто и никогда не занимал его времени зря. Чаще всего его просили разрешить споры.
К столу приблизились мрачный комик, ведущий за руку Тамиту, с ним Галь и Рэя.
- Господин, - попросил он, - рассуди нас! Моя дочь хочет выйти замуж за этого человека – он кивнул на Галя, - а он и рад. Вот только колдунья предсказала, что они не будут счастливы.
Рэя загадочно улыбнулась.
- Не будут никогда, - сказала она, - и даже более того – они принесут друг другу столько несчастий, сколько не приносил еще один человек другому человеку.
Отец-комик посмотрел на хозяина замка умоляюще.
- Скажи, как мне поступить? Я люблю свою дочь и хочу, чтобы она была счастлива, а она любит этого парня, с которым ей быть несчастной. Но без него – несчастной тоже и, может быть, это даже хуже...
- Ты спрашиваешь моего совета в таком деле, где только двое могут решать, - сказал Льясен и слова эти неожиданно хорошо подошли предоставленной ему роли, - только двое – он и она.
Он посмотрел на Галя и Тамиту, а они посмотрели друг на друга, и соединили ладони, как соединили свои сердца. И так, не размыкая рук, они отошли прочь, и Колдунья с Отцом тоже.
Герета продолжала вести повествование:
- Иногда подданные приносили новому Королю подарки. Раз к нему пришли трое, чтобы танцем рассказать о чем-то важном.
Герета повернулась и так пристально посмотрела на танцовщиков, что Канье почувствовал, как натягивается между ней и ими тугая нить, как становится она все туже, и вот, наконец, поднимает двоих мужчин и девушку и ведет их к «трону» правителя.

Танцовщики не сговаривались, не договаривались ни о чем. Им не нужна была музыка для этого танца, но когда они начали танцевать, Канье не выдержал и, поднявшись, начал напевать:
- В каплях росы видишь тысячи лун отражение.
Так и в глазах, что глядят на тебя, видишь тысяч себя отражение.
Луны прекрасны! А как отражаешься ты?
Злобой? Добром? Пустотой? А достоин ли ты уважения?
Все трое были замечательными танцорами; стоило Канье запеть, как они подхватили и понесли слова его песни в собственных точных и пронзительных жестах. Девушка танцевала очень осторожно, словно ступала по каплям росы и страшилась стронуть их с места или словно она сама была каплей, умеющей отражать лишь свет и все остальные люди – тоже были такими вот каплями. Мужчины то протягивали к ней руки, то отступали в сомнении, неуверенности, то оглядывали сами себя – кто мы? Какие мы? Чего мы достойны? И еще они вглядывались друг в друга и в девушку, словно в зеркало росы или зеркало чужих взглядов.
- Истину знают лишь сердце и совесть неспящая,
Истина сердца: о том, что добро лишь твое - настоящее.
Истина совести: злоба и пустота -
Выбор лентяя и труса, чья жизнь - как медяшка бренчащая.
А это получилось у них еще лучше: в какой-то миг сомнение, которое не смогли прогнать взгляды в зеркало друг друга и в зеркало росы, обернулись злостью, гневом. Один из мужчин резкими жестами и движениями выразил свою ненависть к миру, который не дает ему самого главного – понимания себя, а второй сел на пол и стал лениво раскачиваться из стороны в сторону - ему было все равно. Девушка металась от одного к другому, беззвучно звала, но они не слышали.
А потом они стали танцевать то, чего Канье пока не спел, но готов был спеть - словно им тоже стали слышны слова, звучавшие барду в его сердце.
Девушка поймала за руку мужчину, чей танец выражал гнев. Он вырвал руку, но она встала перед ним так чтобы заслонить от него весь мир, на который он гневался. Только тогда он увидел ее и удивился. Она отступала, маня его собой, а потом отвернулась от гневного к ленивому, чтобы и его тоже вывести из его замкнутого мирка в другой мир, сверкающий как роса, как радуга. И ленивый тоже увидел ее, но он испугался, а не удивился. Правда, испуг его не длился долго. Девушка взяла обоих за руки, подняла ладони к небу и тем заставила поднять и глаза. То, что они увидели там, в вышине – сквозь каменный потолок залы и может быть даже сквозь само небо, было больше чем свет.
- На этом свете что жизнь твоя - луны и радуги?
Блики в слезинках росы или слезы от искренней радости?
Каждый увидит свое, и своим назовет
Именем странным, в котором столько горечи, сколько и сладости.

Можешь гордиться собой или верить, как верится -
Сердцем - в бессмертие, разумом в то, что земля еще вертится
Совестью - в доброе слово и правду росы,
С тысячей лун, отразивших одну так, что ей в себя верится.
Вот так это было – песня и танец слились в одно и было их уже не разделить, как не разделить жизнь и смерть, веру и отчаяние.
- Иногда, - казалось, никто и ничто не может остановить Герету, - иногда люди приходили к новому Королю, чтобы спросить, чем могут помочь ему или предложить то, что они умеют.
Совершенно неожиданно встал Шойе и вместе с ним - Майлик.
- Я алхимик, господин, - сказал старик, - я многое умею.
- Да, - подтвердил Майлик, - многое, даже научить премудростям науки такого оболтуса, как я. Но одного он не умеет и не знает – как вернуть молодость, и потому я предпочитаю веселье наукам, пока еще я молод. Но мой учитель хотел предложить вам свое искусство, я же могу предложить свое.
- Какое же оно – твое искусство?
- Это искусство жить счастливо и беззаботно.
Тут улыбнулся даже старый алхимик.
- Простите, господин, - сказал он, - мой ученик предложил вам так много – больше этого не может дать никакая наука.
Он поклонился и сел на место.
- Иногда подданные приходили, чтобы просто посмотреть на своего Короля.
Двое – дядюшка Одда и Дуэнья приблизились к трону. На глазах у дядюшки была темная повязка – он играл слепого.
- Расскажи мне, - попросил Слепой, - в самом ли деле он таков, как о нем говорят.
- И такой, и совершенно другой, – сказала Дуэнья, пристально вглядываюсь в черты лица Льясена, - потому что разные люди говорят о нем разное, и каждый видит свое. Я вижу человека, который готов признать, что бывает неправ, но отстаивает правду, когда верит в нее, как в себя.
- Я не всегда признаю, что неправ, - сказал владетель Льясен, кажется, немного смущенный.
- Но сейчас ты признал это, - улыбнулся старик Оддарен, - не суди нас строго, а мы не будем судить тебя. Людям нужна надежда.
Они тоже отошли прочь.
- И все же иногда они приносили Королю свои просьбы, и просили о многом. Тому, кто просил золота или меди, он давал медь или золото, и тому, кто просил помощи, помогал, и тому, кто просил справедливости, давал справедливость. Но однажды к нему пришел человек, чья просьба оказалась неисполнимой.
К Льясену приблизился, тяжело ступая, и даже прихрамывая, отец Тамиты, рыжеволосый Синен.
- Я приходил с этим к прежнему Королю, - сказал он, - и Дракон-Король не смог исполнить моей просьбы.
- Какова же она, твоя просьба? – спросил Льясен.
Синен поднял на него глаза, и долго пристально смотрел в лицо.
- Сделай меня счастливым, – наконец произнес он.
- Так он просил, - сказала Герета, - и Король подумал - а что ему нужно для счастья?
- Что тебе нужно для счастья? – подхватил это, как путеводную нить, вдруг найденную в тумане, господин Льясен, лицо у него было грустное и удивленное.
- Я и сам не знаю. Если бы знал, думаешь, я обратился бы к тебе? Я сделал бы все сам.
Владетель встал, опираясь ладонями о стол. Высокая спинка стула, на котором он сидел, вдруг показалась Канье спинкой королевского трона.
- Ты был прав, я не могу тебе помочь, - сказал Король-владетель.
- Разве ты не сделал уже счастливым самого себя? – спросил с удивлением Синен.
- Нет. Другие сделали меня счастливым. Дракон был прав, когда отказался от правления.
Он поднял со стола бумажную корону и положил ее обратно.
А потом он улыбнулся и сел и образ Короля, все это время наполнявший особенным смыслом каждое его слово – быть может, даже и без его воли - слетел с него, как слетает ненужная уже маска в конце маскарада.
- Благодарю вас, - сказал он – для всех, кто был в этом зале и играл с ним, и для тех, кто не принимал участия в игре.

Им заплатили щедро и отпустили, как обещали, на следующий день. Канье было стыдно – за то, что из-за его слов актерам «Пестрого Театра» пришлось доказывать владетелю, что они - лучшие.
Когда они отъехали от замка, бард попытался извиниться за это.
- Не нужно, - сказал хозяин труппы, - в этом нет дня нас никакой обиды.
Бард мгновенно понял, что он прав, и рассердился на себя за провяленную слабость духа.
Герета уехала из замка с вместе актерами. Сейчас, сидя в фургоне и глядя на убегающую из-под колес дорогу, она выглядела немного растерянной, и очень задумчивой.
- Знаешь, - сказала она Канье, заметившему, что она забыла в замке свой инструмент, - я больше не буду писать песен.
- Что же ты будешь делать? Играть на сцене?
- Может быть... У меня нет бардовского таланта, как у тебя, но кажется, вчера я нашла то, во что могу и хочу вложить свое сердце и душу.
Полталисмана вспомнил, с какой легкостью она вчера вовлекала знакомых и незнакомых людей в действо игры, и даже немного позавидовал такому таланту. Хороши или плохи были его песни, ему не всегда удавалось вызвать в слушателях хоть какое-то чувство. А Герета сумела дать людям раскрыться в игре, как цветам.
Кто-то хмыкнул; Канье встретился со взглядом Дарры и вспомнил, что из всех, кто находился в зале только его и Ясинь Герета не сумела или нее захотела сделать персонажами игры.
- Это не слишком-то мудро – вовлекать людей в хаос игры, когда они не знают что им делать с хаосом жизни. И что проку в игре, если все равно в конце концов появится Та, Что Приходит За Всеми и завершит всякое представление, всякую жизнь мрачным но единственно возможным финалом?
Ясинь отодвинулась от Дарры. Канье глядя на него, вдруг припомнил тот нож и тот и кинжал с надписью «смерть».
- И что же теперь делать раз бессмертия не существует? – спросил Синен, - не жить, не играть?
- Бессмертие существует, - не согласился Дарра, такой его ответ вызвал удивленные и даже насмешливые взгляды, - я видел того, кто не умирает.
- Бессмертие делает вечным плоть, но разъедает душу – то вечное что дано каждому из нас от начала, дано для того, чтобы мы носили его в себе как драгоценность, как светоч жизни, - сказал Синен. - Вечная душа может быть только в смертном теле. Бессмертие рано или поздно погасит светоч, убьет душу – а это и есть смерть.
Канье почувствовал, как гнев заливает его щеки краской. Наверное, это были слова из какой-то пьесы, но Синен произнес их так, что нельзя было не задуматься над ними... А задумываться бард не хотел – и тем большее оскорбление увидел в том, что было сказано.
В ближайшем городке он попрощался с актерами «Пестрого Театра». Можно было ехать с ними и дальше– до Столицы, куда Канье не хотел попасть, было еще далеко и по пути наверняка нашлось бы много городов получше, чем этот, но Полталисмана чувствовал себя оскорбленным и ничего с этим поделать не мог. Фарте не уговаривал его остаться; он нырнул в нутро фургона и через мгновение вернулся с цветком в руках, тем самым, наполовину стеклянным наполовину матерчатым.
- Я хочу подарить его вам, - сказал он. - Не отказывайтесь, даже если он вам не нужен - подарите цветок еще кому-нибудь.
- А как же ваша пьеса? Как вы будете играть без цветка?
Фарте пожал плечами.
- Есть много других пьес и кроме этой. Но жизнь одна.
Он крикнул сидящему на месте возницы комику, и повозка тронулась, а за ней остальные две. Из последней рыженькая Тамита помахала Канье рукой.

Гостиница была скверная - с обшарпанными стенами, нечистым полом и унылыми слугами. Фарте, несмотря на возражения барда, вернул ему долг и Канье не был стеснен в средствах при выборе приюта. Но у Полталисмана не было ни малейшего желания искать приличную гостиницу, как и вообще куда-то идти. В нижнем зале заведения играли в сорк. Карты и многогранники-фигуры громко щелкали по столу, сдобренная специальными словечками брань и выкрики игроков заставляли вздрагивать делавшую вид, что работает, служанку. Канье расплатился за комнаты и поднялся наверх.
Старик алхимик, словно его звали, шел за ним, не торопясь занять собственный отдельный номер. Канье решил, что в свою комнату его не пустит; барду хотелось спать, а не выслушивать стариковы бредни.
Но пока он возился у двери с разболтанным, не подчинявшимся ключу замком, алхимик задал ему вопрос:
- Куда вы теперь пойдете?
- Зачем мне куда-то идти? - спросил Полталисмана раздраженно, ключ проворачивался в замке и мерзко скрипел, словно насмехаясь, - можно остаться здесь.
- Просто остаться - и все?
- А что я, по-твоему, должен делать? Ловить бабочек?
- Искать лекарство, - уверенно ответил алхимик Шойе.
Канье оторвался от замка.
- Я не болен.
- Боюсь, что вы ошибаетесь. Бессмертие против человеческой природы. Вы меняетесь с каждой смертью, и с каждым сном - недаром считается, что сон в родстве со смертью, - но сами своих изменений не замечаете. Ваша душа умирает...
- Старик, - перебил Канье злясь, - может быть тебе все-таки заняться делом? Настоящим делом, а не витанием в облаках и рассуждениями о вещах, которые тебя совершенно не касаются?
- Но они касаются вас, а я хочу помочь вам!
- Нет, не касаются! И мне не нужна помощь! – бард на миг отвлекся от замка. Ему нестерпимо хотелось ударить старика, чьи слова приводили его в бешенство. – В тебе как и во всех остальных говорит зависть! Ты тоже хочешь стать бессмертным? Я бы на твоем месте не искал вечности, старик. Зачем она нужна в твоем-то возрасте?
Он снова занялся замком и ключ на этот раз легко и без скрипа повернулся, отпирая поцарапанную дверь. Но алхимик не ушел так просто.
- Ваша собака больна, - зачем-то сказал он.
Полталисмана вошел в комнату и огляделся. Убогая обстановка ожиданий не обманула. А что касается собаки... Он видел, что псина едва ковыляет, но не собирался беспокоиться о ней.
- Это не моя собака. А если тебя тревожит ее здоровье – что ж, ты же у нас алхимик. Сваргань для нее собачью панацею и дело с концом.
Кажется это, наконец, проняло старика. Канье услышал удалявшиеся шаги, и когда обернулся, в коридоре не было никого. Бард был рад избавиться от алхимика, но не успел он подумать о нескольких часах освежающего сна, как его уединение было прервано - в дверях возник Дарра.
Оглядев комнату, он кивнул с невеселой улыбкой:
- Почти как моя. Уродливые донельзя стол, кровать и комод, застиранные шторы, останки коврика на полу, вот разве что здесь на стене картина вместо зеркала. Впрочем, разница небольшая. Смотреться в мое зеркало так же бесполезно, как и пытаться понять, что изображает твоя картина.
Дарра переступил порог комнаты барда, заставив его посторониться, и по-хозяйски уселся в убогое кресло, жалобно скрипнувшее под ним. Потом достал из кармана что-то вроде сети с торчащими во все стороны нитями и принялся то ли сплетать, то ли расплетать ее.
Канье прошел вглубь снятой им комнаты, почти неотрывно наблюдая за ловкими и точными движениями пальцев Дарры, бросил на постель походную суму. В сознании барда неожиданно возник тот единственный вопрос, который Полталисмана давно должен был задать этому человеку.
- Кто ты?
Дарра улыбнулся. Неведомым образом улыбка его напоминала тот самый хищный нож, что так запомнился Канье.
- Ты о том, что я занимаюсь, то одним то другим? Человек который одинаково хорошо делает разные вещи, скорее всего мастер в чем-то другом. - Он встряхнул сеть, которую плел. - Я убийца за золото.
Канье не удивился.
- Я должен был убить Принцессу Тень, - так же спокойно продолжил Дарра, - как ты, наверное, догадался, сестра принцессы не слишком довольна ее существованием. Она из тех людей, которые всегда хотят побеждать, какой бы ни была цена.
- Но ведь ты не убил Принцессу.
- Никто не любит убийц, - пожал плечами Дарра - словно это было самым лучшим ответом на вопрос Канье. - Ты убедил меня своей песней.
- В чем это я убедил тебя? – ощутив внезапную тревогу, спросил бард.
- В том, что мне надо найти другое занятие. Героем я, пожалуй, стать не смогу. - Дарра на миг отвлекся от игры с сетью, чтобы спросить: - как думаешь, сумею ли я стать бардом?
Канье вдруг стало смешно.
- Это была просто песня. Слова, связанные друг с другом без особого смысла и цели. А ты принял их за Истину. Я пел для тебя, но не о тебе.
- Мне так не показалось, - качнул головой Дарра. - Я слушал твои песни. Среди них есть неплохие. Они развязывают сердце, как вино развязывает язык.
Он помолчал немного, словно прислушивался к тому, что говорило ему «развязанное» сердце и произнес:
- Хрусталь моей души, что чище родников,
Мутнеет с каждым днем от дел чужих и слов.
Но может быть лишь я тому причиной,
Что не сердцу не порвать тех призрачных оков?
Руки барда сами потянулись к арфе. Потянулись, нашли, двумя привычными движениями сняли чехол. Пальцы нетерпеливо коснулись струн. Наверное, надо было остановиться, но Канье показалось забавным подыграть убийце, который, не пытаясь петь, легким намеком обозначил мелодию в своих стихах:
- Я в новый день смотрю, но вижу прошлый грех,
Себя средь развлечений и утех.
Я не боюсь сказать - пусть люди знают:
Я лишь один из них. Я лишь один из всех.

Вот так живу, скользя по острой грани дней,
Запутавшись среди своих страстей.
Пытаюсь вырваться, но разочарованье
Как тяжкий груз, меня сгибает все сильней.

Я потерял себя, мне кары не страшны,
Судьбы кривлянья и ужимки не смешны.
Иду в толпе людей, но шаг мой им не слышен,
И крик моей души - им тише тишины.
Слова… От слов убийцы у Канье неожиданно заныло сердце. И как пощечина пришло понимание – Дарра говорил вовсе не о себе, а о нем, Канье. Он упрекал его в чем-то, и то же время жалел.
Бард положил ладонь на струны, заставив их замолчать. Дарра снова возился со своей сетью и, глядя на него, Полталисмана тоже захотелось занять чем-то руки. Чем угодно, кроме арфы.
Он поставил арфу возле постели, застеленной мятым покрывалом, поднял суму, и небрежно вытряхнул на кровать все ее содержимое. В суме, как это водится, за время пути накопилось много ненужных вещей. Кошелек Канье сразу же повесил на пояс, словно предполагая, что вскорости ему понадобятся деньги, и наткнулся взглядом на цветок, подаренный хозяином «Пестрого Театра». Это была самая никчемная из всех никчемных вещей, но бард взял цветок в руки, как будто ничего другого ему не оставалось. Дарра наблюдал за ним с улыбкой.
- Цветок из стекла и бумаги, - сказал он, - но даже у ненастоящего цветка настоящие шипы. А шипами можно уколоться. Это общее у цветов и людей... А ты и вправду бессмертен?
- Можно подумать, ты не знаешь! - раздраженно бросил Канье. Он не знал, что делать с цветком.
- Ну, я видел, как ты умер просто потому, что я сказал, что ты умираешь - никогда еще мне не приходилось убивать словом! - и после этого снова ожил. Только ведь это еще ни о чем не говорит.
- Разве?
Дарра молчал. И это молчание заставило Канье отвлечься от мыслей о цветке и посмотреть на него. Сейчас у Дарры был взгляд убийцы – человека, который оценивал, сколько может стоить смерть другого человека и сколько стоит его жизнь. Ощущение прямого открытого и опасного взгляда понравилось Канье; душа вдруг наполнилась хищным злым восторгом, какой приходит после победы над опасным врагом.
Но что-то мешало восторгу; взгляд то и дело, как привязанный, возвращался к стоявшей возле постели арфе. Канье вдруг понял, что должен сделать. Он взял арфу, стараясь не смотреть на нее, и, подойдя к Дарре, протянул ему инструмент.
- Забирай. Если хочешь стать бардом, тебе пригодится.
Дарра взял арфу и этим словно признал себя побежденным. Довольный собой, Канье вышел из комнаты.
Надо было избавиться и от цветка. Дверь комнаты Ясинь была приоткрыта; Канье недолго думая, вошел.
Девушка сидела у окна, пододвинув к нему кресло. Канье подошел и положил цветок на подоконник тем жестом, каким ребенок возвращает на место вещь, которую он не должен был брать.
- Такой красивый... – сказала девушка, беря цветок. - Красивый, как жизнь.
- «Жизнь прекрасна, - вспомнил Канье слова из легенды, - но красива ли она?»
- Ничего нет красивее. Только любовь... Или сказка... Так случилось, что один человек родился совсем без сердца. Он не мог чувствовать ни печали, ни радости и хотя такая жизнь вполне устраивала его, понимал, глядя на других людей, что ему чего-то не хватает. Тогда он попросил Богиню Жизнь: «Дай мне то, что есть у всех, но чего нет у меня». Богиня исполнила его просьбу - собрав по всему свету осколки, обломки разбитых сердец, она сложила их вместе и сделала сердце для бессердечного человека. Оно получилось удивительным, пестрое, словно сшитое из лоскутков одеяло, и живое, чувствующее. Конечно, лоскутное сердце, как и любое другое, давало человеку чувствовать не только радость, но и печаль, но и то и другое он принимал как дар. Но вот однажды человек с лоскутным сердцем встретил человека, сердце которого было разбито. Разбитому сердцу не хватало одного маленького кусочка, и это делало его владельца несчастным. Человек с лоскутным сердцем захотел помочь ему так сильно, как не хотел еще ничего и никогда. Недолго думая, он отдал тому человеку частичку своего сердца. И случилось чудо – разбитое сердце исцелилось, и несчастливый стал счастлив. Но ведь на свете ни один человек, у которого не хватает частицы сердца. Поэтому так происходило снова и снова – человек с лоскутным сердцем делился им с другими, и сердце не убывало, сколько бы он ни раздавал. В этом весь секрет - сердце может разбиться, но когда делишь его между многими, оно остается целым.
- Так могло бы произойти и на самом деле, - улыбнулся Канье, отчего-то вдруг ощутив себя братом подле любимой младшей сестры, - ничего волшебного нет в том, чтобы делиться сердцем. Мы делаем это каждый день, даже не замечая. И каждый день сердца разбиваются, рассевая по миру осколки.
- Волшебство в сказках не такое, как в жизни, - то ли согласилась с ним, то ли возразила ему Ясинь. – Помнишь, я говорила тебе, что заколдовала сама себя? Это правда. А чары мои такие - я запретила себе любить, закрыла сердце, потому что боялась... Когда я была ребенком, в моем городе жила колдунья, и я и мои товарищи любили дразнить ее. Так однажды мы, дети, бежали за ней по улице и кричали: «Сердце из камня, сердце из камня!» «Каменное сердце» - так называли ее взрослые, которые боялись колдуньи, хотя она никому и никогда не вредила. Колдунья вдруг остановилась и, обернувшись, посмотрела мне в глаза, словно там, на улице, была только я. «Сердце из камня, - сказала она, - может любить. Но мертвое любить не может. Берегись любви, девочка». И я решила, что эти слова - пророчество, обещающее мне гибель от любви. Поэтому я окружила свое сердце стеной, чтобы спасти от любви. Но теперь это неважно. Чары пали, сердце открыто... Оно не только открыто, но и полно, - девушка улыбнулась,- я плохо понимала, от чего отказываюсь.
- Почему же ты не осталась с любимым? - спросил Канье, чувствуя неожиданную неловкость.
Ясинь подняла не него немного удивленные, немного грустные глаза.
- А я осталась.
И Канье понял. Понимание пришло с болью - сердце рвануло так, словно кто-то протянул когтистую лапу и попытался вынуть его из груди барда. Он согнулся пополам, но тут же боль отпустила, оставив на память о себе жажду, от которой у него потемнело в глазах.
- Пить... - прохрипел он, хватая со столика кружку - пустую оловянную кружку - и сминая ее в скрюченных пальцах.
Ясинь метнулась к стоявшему в стороне кувшину, схватила его и поднесла Канье. Он вцепился в кувшин не только руками - зубами, едва не откусив глиняный край и пил, пил с непостижимой жадностью теплую, странную на вкус воду.
Жажда отступила. Канье вытер лицо и губы ладонью, а мокрую ладонь об одежду. Ясинь смотрела на него с жалостью и любовью.
Сердца коснулся отголосок боли, словно намекая, и Полталисмана понял намек. Он поставил кувшин на пол и молча вышел из комнаты влюбленной в него девушки, рядом с которой ему становилось худо.
Идти к себе ему не хотелось - да и вообще ничего не хотелось. Полталисмана начал спускаться по лестнице в нижний зал. За одним из столов все еще играли в сорк. Бард подошел.
- Шелест!
- Двойной шелест!
- Рог изобилия!
- Горизонт - перекрикивались игроки. Двое из них были пожилыми, двое молоды, один из молодых - лыс как яйцо. Канье знал, как играют в сорк, но с большинством специальных словечек знаком не был.
Ему вдруг нестерпимо захотелось играть. Один из пожилых положил карты на стол и метнул в общую кучу свой набор многоугольников-фигур.
- Откупаюсь, - сказал он и, вытащив из-за пазухи кошель, бросил в кучу раскрашенных деревяшек монету. Больше он не играл, лишь наблюдал за игроками, как и Канье. Кроме них четверых, Канье, и слуги у гостиничной стойки в зале никого не было. Вторым проиграл лысый. Оставшиеся – пожилой, одетый в шитый серебром костюм и светловолосый юноша с кривоватой улыбкой, играли молча - ни специальных слов, ни брани. Канье снова ощутил странное и приятное чувство, похожее на то, что испытал от взгляда Дарры, только теперь оно было сильнее и, может быть, потому бард узнал его - это был азарт. Оба игрока были необычайно хороши; Полталисмана, мало смысливший в игре, судил об этом по тому, как быстро они принимали решения. Наконец, пожилой опустил руку с картами, и пододвинул свои многоугольники молодому.
- Все, откуп.
- Три золотых, как договаривались, - напомнил молодой.
- Это всего лишь золото, - проигравший расстегнул кошель, отсчитал три ярких золотых, шлепнул их на стол и пододвинул к молодому. – Однажды я видел человека, который поставил на кон свою жизнь.
Канье словно тряхнуло. Играть на жизнь, играть с жизнью...
- Слышал я о таких играх, - усмехнулся молодой, загребая монеты и выбирая из горки раскрашенных деревянных пластинок-фигур остальной выигрыш, - только здесь нет глупца, который пожелает рисковать собой. Хотите сыграть, господин? - окликнул он Канье.
- Хочу, - бард отодвинул стул и подсел к столу. - Какая здесь ставка?
Молодой покосился на слугу у стойки.
- Здесь нет ставок, господин. Мы играем на интерес. А деньги... деньги мы потом возвращаем друг другу. Ведь так?
Трое его товарищей кивнули, хотя победитель не тропился возвращать им проигранное.
- У меня с собой есть немного «интереса», - сказал Полталисмана, и положил на стол свой кошель.
- Что ж, тогда милости просим, - пригласил игрок. - Медь? Серебро?
- Всего понемногу, - соврал Канье. В кошеле было по большей части золото.
По его просьбе, барду напомнили основные правила - как сочетаются между собой карты и многогранники, какая фигура сколько стоит и что дает игроку, как играть вообще без карт - одними многогранниками-фигурами. Бард заметил взгляды, которыми обменивались игроки – узнав, что он новичок, они рассчитывали как следует проветрить ему карманы. Но Полталисмана было все равно.
У Канье, как и у любого барда, была отличная память, но ему не хватало опыта, а без него он неизбежно начал проигрывать, пусть и не сразу. Азарт все возрастал. Игроки вначале осторожничавшие (игры на деньги вне игорных домов были запрещены) увидав первый золотой из кошелька Канье, быстро забыли об осторожности. Только пожилой в шитом серебром костюме, играл очень сдержанно, время от времени посматривая на барда. Деньги в кошельке все убывали; когда последняя монетка уплыла в руки лысого, игра остановилась.
- А вы неплохо играете, господин, - сказал победитель с редкой иронией.
- Чуть лучше, чем совсем плохо, - верно оценив подтекст иронии, согласился Канье, - жаль, что денег у меня больше нет.
Он и вправду жалел - азарт, этот голодный зверь, нестерпимо грыз его, и в этом уже не было ничего приятного. Наверное, если бы не закончились монеты, Канье так и не смог бы остановиться. Впрочем, он ведь играл не ради выигрыша - а ради того, чтобы сделать в конце концов особую ставку.
- Интерес бывает разный, - сказал пожилой в вышитом костюме. Он взял в руки карты и перетасовал их очень быстро и очень красиво. – Делайте свою ставку.
Полталисмана ощутил будоражащее волнение.
- Жизнь, - сказал он, - я ставлю свою жизнь.
- А я, значит, ставлю свою, - легко согласился старик. Остальные трое не торопились присоединяться к игре.
- Думаю, нет смысла играть в сорк на таких условиях. Вы проиграете непременно, а предсказуемость результата делает игру неинтересной. Поэтому я предлагаю сыграть в «листву». Правила нужно объяснять?
- Не стоит, - качнул головой Канье, - я знаю их. Колода делится на две половины, одна для меня, другая для вас. Каждый в течение всей игры тасует свои карты не более трех раз и на стол выкладывает по одной верхней со своей колоды, при этом старшая накрывает младшую. Накрытые карты уходят в колоду накрывшего, и так продолжается пока все они не окажутся в руках одного человека. Это и считается победой. В «листве» от игрока ничего не зависит.
- Верно. Итак?
Полталисмана кивнул. Старик еще раз перетасовал колоду, и разделил ее пополам, не считая карт. Канье тоже не стал считать.
Первые три карты накрыл он. Потом Полталисмана перестало везти; он выкладывал на стол мелочь, а его соперник - исключительно крупные карты. Канье перемешал колоду в первый раз, но мелочь продолжала идти валом. Второе перемешивание на какое-то время помогло, поместив сверху карты покрупнее, и все равно старик уверенно выигрывал и его часть колоды все полнела. Канье перетасовал карты в последний раз, когда их осталось не больше десятка. От азарта вскипала кровь, но постоянное ощущение остроты ситуации выматывало. Когда он начал, наконец, выигрывать, снова, снова, и снова накрывая своими карты соперника, старик впервые перемешал свою колоду. И начал брать верх. Последние две карты, оставшиеся на руках у Полталисмана, оказались самыми мелкими в колоде. Он положил их на стол лицом вверх.
- Я проиграл.
Старик смотрел на него с интересом.
- Пойдем, - поднимаясь, сказал он, - подышим с воздухом.
Они вышли из гостиницы - старик-победитель, Канье, трое игроков, за всю игру не сказавшие ни слова - и неторопливо пошли по улице, освещенной зажженными по вечерней поре фонарями. Канье не злился и не тревожился. Азарт игры все еще бурлил в его крови, постепенно сходя на нет. Вместе с ним уходило и то, что поддерживало в нем внезапно проснувшийся интерес к жизни...
Бард поежился от вечерней прохлады, которую вдруг ощутил. Прохладой веяло от реки текущей под мостом, на котором они остановились. Канье глянул вниз, наклонившись над каменным парапетом моста, и увидел и только темноту.
- Прыгай, - сказал старик. - Здесь глубоко, но течения почти нет, и ты сможешь выплыть. Может быть, поборовшись за жизнь, ты поймешь что она - настоящая ценность, и больше не будешь ставить жизнь на кон.
Бард ощутил, как гнев заливает краской его лицо. Старик просто решил проучить его, поучить жизни, словно имел на это право! Притворяясь азартным игроком, принимая ставку Канье, он просто насмехался над ним. Сжигаемый гневом и стыдом, Канье вспрыгнул на парапет, ограждавший мост, и шагнул навстречу реке, что дышала прохладной влагой в лицо городу.

Они недолго собирались в этот квест. Цель была - дом великана, который выращивал волшебные цветы, но ни с кем не желал делиться чудом. Задача - украсть, выманить или отобрать у него это чудо – вот что собирались сделать эти четверо, традиционная квестовая четверка: маг воин, вор и менестрель. Они не думали о поражении – победа была нужна им даже больше, чем цветы, о которых никто ничего не знал толком, если уж говорить начистоту.
Задача оказалась непростой. Заколдованный лес, чудовище, едва не превратившее их в статуи, унизительная работа которую пришлось делать для другого чудовища, неожиданности и ловушки, непонятности и трудности... Но когда они, наконец, подошли к дому великана, их ждали два сюрприза.

Во-первых, дом просто утопал в цветах; даже на крыше, плоской крыше, открыто глядевшей на солнце, росли одуванчики. А во-вторых - великана не было дома - на счастье измотанных и злых приключенцев.
- Рвем цветочки и домой, – сказал воин.
- Какие именно? – нервно спросила девушка-вор, потирая ушибленную в прошлом приключении спину, - тут их больше чем кровопийц на Комариных болотах.
- Верно заметила, Умница-Льёлль, - проворчал менестрель, добивая крупного комара, одного из тех, что упорно сопровождали странников от всуе помянутых болот. - Рвем любые, главное - побольше.
Маг, светловолосый красавчик, поправил полу балахона и задумчиво окинул взглядом цветущий сад. Розы, люпины, астры, анютины глазки, гиацинты, львиный зев, васильки, бессмертники, вербена, резеда, настурция - и все цвело, не обращая внимания на сезон-несезон.
- Не вижу в них ничего волшебного…
- Не ворчи, Тарик . Лучше проверь.
Тарик-маг нехотя повел ладонью. Сад и дом великана заволновались, точно стремясь сойти со своего места и отправиться встречать, пусть и незваных, но все равно гостей.
- Ловушка… - удивленно заметил маг.
- Какая еще ловушка?.. – поинтересовался менестрель, алчно, но с подозрением поглядывая на цветы. – Зачем тут ловушка?
- Как раз для таких удачливых, как мы, Мати, - ответила за мага Льёлль. - Тарик, что за ловушка?
Маг достал откуда-то закорючку, если чем и напоминавшую волшебную палочку то только тем, что она тоже была деревянной, почесал ею ладонь и, коротко хакнув, кинул с той же ладони едва заметный в прозрачном местном воздухе радужный шар. Шар летел медленно и лениво и на лету развернулся в радужную пелену, накрывшую дом великана вместе с садом. Накрывшую и исчезнувшую со звуком похожим на кошачий чих.
- Ловушка для дурака, - прокомментировал маг. – Она для тех, кто самое простое ухитряется сделать наперекосяк... Для недотеп. Но мы ведь не такие и поэтому для нас она не страшна.
- Раз есть ловушка значит цветы представляют ценность, - сделал вывод воин.
Маг лениво кивнул.
Льёлль нервно хихикнула.
- Слушай, Тарик, а тебе никогда не хотелось сменить имя? Все-таки именоваться так же, как медный грош – это несерьезно для серьезного мага.
- Мне нравится, - пожал плечами маг, и тут же уселся прямо на землю, воткнул рядом с собой свою палочку и закрыл глаза.
- Все, ушел в астрал, - проворчал Мати, - и чего они все находят в том астрале? Надо однажды тоже попробовать.
- Не расслабляйтесь, - воин сбросил лишнее вооружение и достал из походной сумы безразмерный мешок, в свернутом виде занимавший не больше места, чем носовой платок, – берем добычу, а дома разберемся, какие из цветов волшебные и с какого бока. И по сторонам все равно смотрим.
Льелль и Мати, запасшиеся такими же мешками, послушно кивнули.

Это была просто работа; быстрое и безжалостное обрывание цветов и поспешное упихивание их в мешки до тех пор, пока они не наполнились, а после – свирепое трамбование упиханного, с целью запихать сверху еще немного. И притом это была тяжелая работа. Трое были бы не против, если бы и маг присоединился к ним, но тот продолжал «витать» и лезть к ним не собирался. Так что прошло нимало времени прежде, чем они удовлетворились сделанным, и, похватав мешки, покинули цветочное поле битвы.
- Проснись уже, - воин пихнул в плечо Тарика-мага, – пора назад.
- Я не сплю, – лаконично отозвался тот и лениво поднялся.
Как бы ни сопротивлялся маг, но ему пришлось помогать с добычей; уменьшить вес мешков он еще мог, но с размером не справлялся, от чего сам же и страдал больше всего, потому что ленив был до крайности.
Первую половину пути Тарик ныл, отвлекая всех от спора о том, какими могут быть волшебные свойства цветов, вторую - молчал, свирепо обруганный Мати, его товарищем по мешку, за то, что постоянно отлынивал и норовил бросить громоздкий груз. Впрочем, ворчание и обиды мага были самой большой неприятностью на обратном пути, и ничего плохого с ними больше не случилось. Был во всем только один опасный момент, да и тот по их собственной вине.
- Как «сено» делить будем, Дорна? – на первом же привале спросил менестрель у воина. Эйфория эйфорией – но он первым пришел в себя и подумал о насущном, то есть о деньгах.
- Как обычно. А что не так? – Дорна увидел, как приподнялись брови Мати, как недовольно косится на него Льёлль, и даже Тарик-маг не поленился выразить неодобрение, слегка нахмурившись и тронув тонкими пальцами тонкий же подбородок.
- Не покатит. Поровну и точка. Ты у нас конечно командир и все такое... Но вот, например я... если бы я не заморочил философской дребеденью то лесное чудовище, где бы мы сейчас были? Или взять Льёлль. Диких шуршанцев помнишь? Кто бы из нас додумался, что твари боятся запаха лимона? Вооот. Про Тарика вообще молчу, он у нас в этот раз прямо герой. Это он облил нас всех лимонадом и спас от жутких степных тварей. А если вспомнить грифона...
Лицо Тарика пошло красными пятнами.
- Превращу в мышь, - тихо, но с угрозой пообещал он.
Льёлль коротко хохотнула.
- Правда, Мати, не зли его, в таком состоянии он все может, даже материализовать еще одну катапульту...
- Грифон назвал меня НЕПРАВИЛЬНЫМ магом! – вспылил Тарик.
- А ты доказал ему что и он – неправильный грифон, - Мати серьезно посмотрел на воина, - ну так что насчет честного раздела?
Воин не спешил отвечать.
- Кто придумал все это? Кто раздобыл сведенья и узнал дорогу? Кто нас вел? Покажите мне этого человека!
- Это ты, - произнесла Льёлль с каким-то нехорошим намеком, - и если тебе нужна слава, то вся она твоя. А «сено» - поровну.
Маг не спорил, но он тоже смотрел на Дорну, и воину этот взгляд нравился не больше чем пропитавший всю их одежду запах лимонов.
- Хорошо, поровну, - согласился он. В конце концов, с этим можно будет еще поспорить потом, при непосредственной дележке.

Но спора не вышло. Они в самом деле разделили «сено» поровну и разошлись – до нового квеста.
...И встретились снова - в доме у мага; воин терпеть не мог гостей, Льёлль не имела своего дома и моталась по гостиницам, а у барда была большая семья – куча братьев и сестер, в чьем доме он и обитал на птичьих правах, поэтому все встречи проходили у Тарика.
- Как? – коротко спросил воин.
- Никак, - признался бард, - сено оно сено и есть.
- Я свое скоромила лошади, - зло сказала Льёлль по прозвищу Умница.
- И что получилось?
- Навоз! – рявкнула девушка и замолчала.
- Одно из двух. Или мы взяли не те цветочки... или та последняя ловушка была хитрее, чем думал наш уважаемый маг.
После этих слов трое уставились на одного, чернобрового красавчика, носящего то же имя, что и медная монетка.
- Так что это была за ловушка?
- Я же сказал - ловушка для дурака. Она не срабатывает на обычных людей.
- А на обычных магов, которые не могут сказать ничего путного и потому придумывают всякие отговорки? - сощурилась Льёлль.
Мати-менестрель не упустил случая поддеть свою давнюю соперницу в спорах:
- Если среди нас есть дурак, то он все равно не признается... Верно, Умница Льёлль?
- Сейчас кину чем-нибудь, - пообещала девушка.
- Лучше кинь в меня, - отвлек девушку воин, - я хоть поймаю.
Льёлль отмахнулась от этой попытки пошутить.
- А ну вас всех. В следующий квест без меня пойдете.
- Льёлль, мы же команда...
- Фигушки! - по-детски обиженно заявила девушка. – С каких это пор?
- Стоп! – прекратил споры Мати. – У нас дело есть, не забыли? Итак. Если среди нас нет дураков... то почему сработала ловушка на дурака?
- Потому что она дурацкая! И не факт что сработала...
- А может все наоборот? Если ловушка на дурака, то только дураку она не страшна? – задумчиво проговорил воин.
Трое уставились на него, как кентавр на пегаса.
- Идея еще более дурацкая...
- Да нет, почему же... – сощурилась Льёлль, - можно проверить. У меня на примете есть нужный тип.
- Льёлль, а что насчет сохранения тайны? – спросил Дорна, - это, как ты помнишь, была тайна – маршрут пути, местонахождение дома великана и все такое...
- Ты не знаешь Тишека. Он наивный, как дитя, поверит всему, что я скажу, и не станет болтать, если попрошу. К тому, же Тишек в меня влюблен.
Мати фыркнул, воин покачал головой.
- И что? Пошлешь его к великану? Льёлль, мы там вчетвером еле прошли.
- Не важно. Если он не пройдет – не жалко. А если пройдет и сумеет достать мне цветочек... охапку цветочков, - заметив напоминающий взгляд, поправила девушка, – то тем лучше.
- Интересные у тебя способы избавится о назойливого поклонника, - ухмыльнулся Дорна.
- Он не поклонник. Он просто дурак, - сказала девушка.

... - Так принесешь?
Тишек кивнул - и это было все. Он ужасно стеснялся, хотя вот сказать ей, что любит, не постеснялся, надо же! Льёлль всегда удивлялась, как ему хватило на это смелости... А ума не хватило сейчас потребовать с нее хотя бы поцелуй. Это было как-то даже обидно.
Впрочем, нечего! Всё это сентиментальная ерунда, а Льёлль сентиментальность терпеть не могла. Осталось только рассказать Тишеку дорогу.
...И нарисовать карту, чтобы не заблудился. Зная Тишека, ничего другого Льёлль от него не ждала. Но посылала она его со спокойной совестью, и полностью отдавая себе отчет в том, что он даже с картой может заблудиться. Правда, это ее волновало не так уж и сильно.

Тишек глянул на карту два раза и убрал подальше – не до того было. Очень уж красивые открылись ему места за пределами города – сначала чудная, прямая как стрела дорога, с цветами по обочинам, приветливо кивающими путнику, потом березовый лес, полный чистого ясного света, птичьих песен, свежести и беспечального очарования позднего лета... Тишеку хотелось остановиться, сесть на мягкую траву, раствориться душой во всей этой красоте, но он обещал Льёлль, а обещания надо выполнять. И, в конце концов, слушать музыку леса он мог и на ходу.
Небольшая поляна, куда он вышел, беспечно напевая простую песенку, была не пуста. Во-первых место на ней занимали всевозможные предметы, что-то вроде изваяний, больших и маленьких, причудливых и простых, а во-вторых тут же присутствовало существо, которое можно было назвать чудовищем, хотя со стороны оно и выглядело как человек; но человеческий облик не делал его человеком, как и любого другого. Существо было занято - ухватившись за что-то невидимое, оно тянуло это «что-то» и из воздуха постепенно появлялся тугой пучок синих нитей. Когда они целиком оказались в его руках, чудовище скатало их в клубок и уже из клубка потянуло в стороны отдельные нити. Вытянутые, переплетенные, завязанные причудливыми узлами, они так и застывали словно окаменев. Из маленького клубочка нитей вытягивались все новые и новые, клубок обрастал узелками, плетениями, отростками, свивавшимися словно сами собой в новые узелки и клубки.
- Садись, не стой, - не оборачиваясь, предложило чудовище незваному гостю, который так и стоял, глазея на его работу, и только тогда рассеянный Тишек заметил небольшой столик и несколько стульев на другом конце поляны.
- Спасибо, - поблагодарил путешественник, подходя и присаживаясь, потом вспомнил о вежливости и запоздало поздоровался. Чудовище кивнуло, не отвлекаясь от работы.
Пока оно творило нечто из синего клубка, Тишек рассматривал другие его поделки. Они изображали живых существ или скопления предметов, а в некоторых невозможно было узнать хоть что-то. Все были сделаны из материалов разного цвета и фактуры; иные казались каменными иные – рыхлыми, словно весенний снег, а некоторые колебались точно горячий воздух.
Чудовище закончило работу – завершенное творение имело вид неряшливый и почему-то грустный, - стряхнуло с рук остатки синих нитей, подошло к столику и тоже село. Разлив чай из стоявшего тут же чайничка, оно предложило гостю чашку с ароматным напитком.
- Спасибо, - снова поблагодарил Тишек, - скажи, кто ты?
С чашкой в руках чудовище почему то еще меньше было похоже на человека.
- Кто захочешь, - ответило оно, - друг или враг. Вернее - тот с кем ты сейчас хочешь иметь дело.
- С другом конечно, - улыбнулся Тишек, - кто же захочет иметь дело с врагом?
- Любой из людей, потому что это ведь куда интереснее… Какими ты видишь мои творения?
Тишек еще раз окинул взглядом поляну.
- Разными, - ответил он, - странными. Но почему-то мне кажется, что я их уже где-то видел, хотя такого ведь не может быть.
- И какая из моих работ кажется тебе самой знакомой?
- Вон та. – Тишек кивнул на темно-серую скульптуру, изображавшую огромный мешок с явственно проступающими сквозь его бок монетами, прилепившимися к нему короной, мечом, большой книгой, мольбертом и кистью, и множеством других предметов.
- Я сделал ее из зависти, а последнюю - из нетерпения, - сказало чудовище, повернув голову в сторону застывшего скопления клубков. - Видишь ли, сильные чувства не уходят просто так и постоянно возвращаются к своему хозяину, не давая ему покоя, даже когда он уже отказался от них. Но если взять гнев или печаль или жажду славы и сделать из них простую вещь, то они теряют власть над человеком. Все просто и никакого подвоха. Материя может воздействовать только на материю, которая одной с ней природы. Только у людей иначе – они изменяют все к чему прикасаются и обо всем судят так, как подсказывают им разум, сердце и душа.
- Как же еще нам судить? – удивился Тишек.
- Может быть, иногда стоит просто верить тому, что у тебя пред глазами - а порой не стоит верить ничему. Правда, до тебя здесь были люди, которые ничему не верили, и с ними было тяжело общаться.
Юноша покачал в ладони чашку с чаем. Взгляд его вернулся к серому мешку-зависти.
- Я не думаю, что судить – это так уж необходимо, но я никогда никому не завидовал…
Мастер заметил, куда он смотрит и поспешил успокоить:
- О, нет, то, что тебе больше всего знакома именно зависть, вовсе не значит, что ты завистлив. Просто в жизни ты часто встречал ее, или же те многие вещи, из которых она складывается. В ней есть частичка обиды, частичка жадности, гордыня и ревность, и много чего еще.
- Так вот откуда берется зависть? Она собирается из разных вещей, а сама по себе вовсе не существует? Я так и знал!
Тишек отпил из чашки и поставил ее на стол, как ставят точку в конце предложения. По правде сказать, он был слишком беспечен, чтобы всерьез и долго вести подобные разговоры.
- Уже уходишь, - заметило Чудовище, хотя Тишек только подумал о том, что стоит попрощаться. - Куда же ведет тебя твой путь?
- К великану, - ответил юноша отчего-то смущаясь тем, что, в самом деле, должен уйти.
- К Славу? Предай ему привет от меня - попросило Чудовище.
Тишек хотел спросить, как его зовут и от кого передавать привет, но постеснялся. Поэтому он просто еще раз поблагодарил хозяина и отправился в путь снова.

Долина, что встретила его солнечным светом после тенной прохлады леса, простиралась до самого горизонта и была полна шуршания и шелеста. Шелестели высокие травы, а шуршало нечто в этих травах. Тишеку то и дело казалось, что его кто-то пристально разглядывает. Это ощущение появлялось и исчезало так быстро, что вскоре он просто перестал обращать на него внимание. И именно тогда из травы прямо у него под ногами вынырнуло пушистое зеленое существо с огромными глазами и тонкими лапками. Тишек едва не поставивший ногу именно туда, где нарисовалось это чудо, так и остался стоять на одной ноге; существо фыркнуло и Тишек от неожиданности покачнулся сел в высокую траву. Насмешливо мурлыкнув, зеленое чудо два раза подпрыгнуло и приземлилось на колено Тишека.
- Что? - озадаченно спросил он. Существо снова фыркнуло и издало мелодичный посвист, и тут же юноша оказался окружен зелеными созданиями, появившимися из травы. Они подпрыгивали, мурлыкающе переговаривались и шуршали, шуршали, шуршали... Тишек осторожно погладил того, что сидел на его колене - зеленое чудо не было против, однако с колена спрыгнуло и присоединилось к остальным. Путешественник пожал плечами и встал на ноги... Окружавшие его шуршарики как по команде сорвались с места и попрыгали прочь с такой скоростью, что он мигом потерял их из виду. Но один остался. Он подскочил на месте, словно к чему-то примериваясь, потом прыгнул в сторону, остановился, посмотрел на Тишека и моргнул. Юноша сделал шаг в траве, шуршарик отпрыгнул снова, потом подскочил к нему, дернул юношу за штанину и коротким прыжком вернулся на прежнее место.
- Идти за тобой? - наконец понял Тишек, - но куда?
Шуршарик фыркнул, и это вполне могло означать: «А какая разница?»
Но для Тишека разница была.
- Мне к великану надо, который Слав, - сказал он. - Только, кажется, это далеко.
Шуршарик негромко проворчал, явно выражая свое мнение об этом самом «далеко», стремительно исчез в траве и так же быстро вернулся, словно показывая, что расстояния не имеют никакого значения.
- Я так не умею, - пожаловался Тишек.
Шуршарик не понял или не поверил, он снова дернул его за штанину и поскакал прочь. Тишек поспешил за ним.
Поспешил? Ну не то чтобы... Ноги то и дело запутывались в траве, он спотыкался и пару раз шлепнулся, вызвав насмешливое шуршание со всех сторон, а безжалостный проводник то и дело увеличивал темп. Юноша быстро выдохся, и когда он в очередной раз растянулся в траве, шуршарик-проводник, наконец, остановился. Зеленое существо обскакало юношу по кругу, нырнуло в траву, пошуршало, явно совещаясь со своими собратьями, и вернулось с маленьким цветочком, который протянуло Тишеку. Но когда юноша хотел взять подарок, шуршарик подпрыгнул, уцепившись за одежду Тишека тоненькими лапками, и сунул цветок под нос юноше. У цветка не было запаха, но от пыльцы его у путешественника отчаянно защекотало в носу. Он оглушительно чихнул и вдруг обнаружил, что трава, в которой он сидит, сильно подросла и достает почти до неба. Он огляделся - его окружали шуршарики, но они были такого же роста, как и он сам.
- Ой, - сказал Тишек. Сказал? Как бы не так! Он прошуршал это и только тогда увидел что вместо рук и ног у него тоненькие лапки, что он покрыт мягкой зеленой шерсткой и понял, что ему очень хочется прыгать.
«Играем... - прошуршало тут же, - догоняй, догоняй, догоняй!» И зеленая волна шуршариков отхлынула от него в разные стороны, как круги от упавшего в воду камня.
Желание вскочить и бежать, едва касаясь лапками травы, прямо подбросило его и мгновение спустя он и правда бежал, легко и одухотворенно, самозабвенно гонясь за одним из веселых зеленых чуд.
Это было восхитительно и очень весело. Он догонял и его догоняли, он играл и с ним играли тоже, он прыгал и снова бежал, тело его полнилось легкостью и силой, он не мог остановиться ни на миг и был счастлив. И так могло бы продолжаться бесконечно, если бы на свете не существовали ночи. Но когда темнота опустилась на долину, шуршарики прекратили свои игры и, свернувшись комочками кто тут, кто там, засопели; сопение их тоже было каким-то шуршащим...
И Тишек уснул вместе с ними, уютно устроившись на травяной постели.
Разбудило его ясное солнце и ощущение привычного человеческого тела. Он потянулся, огляделся и понял, что находится на окраине долины, как раз там, где начинались невысокие холмы. Рядом не было ни одного шуршарика. Тишек немного опечалился от того, что не может сказать спасибо своим маленьким друзьям. Впрочем, он мог сделать это на обратном пути. Радуясь новому погожему дню, путешественник направился в сторону холмов.

Через полчаса полил дождь, который не кончался добрую половину дня. Насквозь промокший Тишек искал хоть какое-то укрытие, пока не наткнулся на домик, слишком маленький, чтобы оказаться жилищем великана; какой-то на удивление взъерошенный, вросший в землю, с покрытыми мхом стенами и новехонькой дверью, с крышей похожей на смешную детскую шапочку, он прилепился к одному из холмов и казался его частью. У самого порога рос кустик фиалок. Несмотря на дождь, настроение у Тишека было прекрасное; он сорвал один цветочек, сунул за ухо и постучал в дверь, в надежде что хозяин или хозяйка разрешат ему обсушиться и переждать ливень. На стук никто не ответил, но дверь оказалась не заперта. Путешественник смело толкнул створку.
Дверь отворилась легко и без скрипа, но стоило юноше войти, как он услышал звук, сделавший бы честь самой скрипучей из дверей. Короткий коридор в три шага привел его в комнату, где всего-то и помещалось что стул, стол, большой тролль и маленькая колыбель. Тролль (а вернее, троллиха) качала колыбельку и напевала скрипучим голосом. Слов было не разобрать, но ребенок в колыбели преспокойно посапывал. На окнах занавески в цветочек слабо колыхались от сквозняка.
- Здравствуй, - тихо, стараясь не разбудить ребенка, сказал Тишек, – прости, если помешал... Нельзя ли мне обсушиться у твоего очага и переждать дождь?
- Если не будешь шуметь, - довольно громко ответила троллиха.
- Конечно, нет! - Тишеку хотелось подойти посмотреть на дитя, и он осторожно спросил, – можно?
Троллиха склонила голову, рассматривая его, и кивнула. Тишек приблизился. В колыбельке лежал крохотный тролленок; малыш посапывал широким плоским носом, причмокивал во сне большими темными губами и слегка шевелил пальцами с крохотными коготками.
- Он прелестный, - заметил Тишек с улыбкой.
- Как бы ни так! – свирепо, но не зло фыркнула троллиха. - Это ТРОЛЛЬ! Он должен внушать ужас и почтение с пеленок!
- Зачем? - удивился путешественник, - зачем кого-то пугать?
- Затем что у нас так принято, - уже без рычания ответила троллиха, - как, например, у людей принято давать детям смешные имена вроде Овцетряс или Мимохват.
Юноша от удивления икнул.
- Никогда не видел человека по имени Овцетряс.
- Зато я видела. Ко мне в гости заходили несколько твоих соплеменников, один из них назвался именно так. Остальные представились еще более странными именами, которых я не могу повторить. Ну, как бы их ни звали, но вели себя они правильно - не спорили и сделали все, что я сказала – спели колыбельную моему сыну и починили мою дверь...
В этот миг на улице раздался шум - словно брошенный в небо большой камень упал обратно у самого порога, заставив вздрогнуть домик троллихи. До этого крепко спавший малыш проснулся и открыл глаза, но плакать не торопился, а с любопытством рассматривал окружающее.
Троллиха вскочила мгновением раньше, чем в дверь кто-то постучал.
- Никого нет дома! - крикнула хозяйка, - особенно для грифонов, которые учатся летать с катапульты!
Тишек удивленно заморгал. Должно быть, приняв восклицание хозяйки за разрешение войти, в дверь протиснулось недоразумение с телом льва, головой и крыльями орла и робким детским взглядом.
- Извините, - сказал грифон, - я не нарочно. Опять недолет...
- А куда ты хотел попасть? - спросил Тишек.
- Никуда. Недолет – это я. Но все равно я должен придерживаться плана.
- Единственное чего ты должен придерживаться - это собственных крыльев! - фыркнула троллиха, взяв на руки запросившегося к ней малыша. - Чаю хотите?
Вопрос явно был обращен ко всем.
Взъерошенный грифон и Тишек, с которого все еще капало, синхронно кивнули.
- Тогда сейчас будем пить чай, - подвела итог хозяйка.

В маленьком доме и кухня была маленькая. Доверив дитя присевшему к очагу Тишеку, готовому подержать малыша на коленях, троллиха без особой спешки повыставляла на стол сладкие приятности, вроде медового печенья, мятных конфет и вафель с маком. Грифон удобно устроился на полу - лег по-кошачьи, обернувшись крыльями и довольно мурчал, его растрепанные перья постепенно приглаживались. От очага шло приятное тепло; вернувшему дитя маме-троллихе Тишеку нравилось смотреть на огонь, уплетая печенье с горячим сладким чаем. Грифон по-птичьи пил из блюдечка и клевал покрошенные для него вафли.
- А какой у тебя план и для чего он тебе нужен? - спросил Тишек.
Грифон покосился на него.
- А тебе зачем? У тебя что, нет своего плана? Или ты не знаешь, что для того чтобы сделать что-то правильно, обязательно нужен план и правильный не должен быть простым?
Троллиха фыркнула; малыш сидел у нее на колене и пытался утянуть со стола печеньку.
- Скажи, как ты летал раньше, без плана?
- По-разному, - признался грифон, - вообще-то у меня, кажется, неплохо получалось.
- Тогда в чем дело? Зачем тебе еще что-то кроме крыльев и простора? - спросил путешественник.
- Ты не понимаешь, - вздохнул грифон, - один мудрый человек сказал мне, что без плана я рано или поздно упаду, а я не хотел бы падать, это больно. - Грифон потер лапой макушку.
- По-моему именно твой план и заставляет тебя падать.
- А что делать, если он слишком простой для правильного плана? Но я знаю тайну - если не можешь составить правильный план, то он тебя осенит, когда набьешь нимало шишек. Только я забыл спросить того человека – нимало, это сколько?
Троллиха не выдержала и засмеялась. Тишек тоже едва мог сдерживаться, хотя и очень старался оставаться серьезным.
- Расскажи, с чего все началась, - попросил он.
- С того, что я летел, - грифон вздохнул, - летел, увидел сверху людей, и спустился, чтобы познакомиться. Один из них сказал, что он маг, но он не был похож на мага - ни посоха, ни красивого плаща, расшитого звездами, ни забавной шапки, ни амулетов, ни даже волшебной палочки. Я сказал ему, что он, по-моему, неправильный маг. А он ответил - «А ты уверен, что ты - правильный грифон? Правильные летают по плану, а как это делаешь ты?» Я попытался понять, как, и оказалось, что у меня нет плана, а составить настоящий, правильный, очень трудно. Но добрый маг подарил мне катапульту, чтобы я смог тренироваться.
Веселая троллиха снова налила всем чаю.
- Сдается мне, что это все-таки был правильный маг, - сказала она, - хитрый, наглый и ленивый.
- А по-моему все просто, - заметил Тишек, - он забыл рассказать тебе об идеальном плане: когда ты просто знаешь как летать, то делаешь это, безо всяких проблем и катапульт.
- А это не слишком просто? - усомнился грифон.
- Нет-нет! Это как раз тот план, по которому ты летал раньше, то есть это не просто идеальный план, но и действенный. И потом - что тебе стоит попробовать взлететь согласно ему?
Грифон почесал лапой загривок.
- Обязательно попробую, - сказал он и поднялся - тем более что дождь уже кончился.
И это была правда. Солнышко как-то договорилось с тучами, и они, тяжело переваливаясь, отправились дальше на восток, тогда как светило снова правило на ярком синем небе. Троллиха с малышом, грифон и Тишек вышли на воздух; ребенок на руках у матери самозабвенно угукал, ни на минуту не замолкая.
- Хорошо-то как! - грифон раскинул крылья, по-кошачьи потянулся, и довольно щелкнул клювом, - как же я соскучился по небу и ветру!
И взлетел; у него и в самом деле хорошо получалось.
Тишек любовался грациозным созданием, которое на земле казалось несколько неуклюжим, и думал, как же мало надо, чтобы почувствовать себя по-настоящему счастливым. Грифон то поднимался, то опускался, совершал в воздухе удивительные кульбиты, и счастливо клекотал. Однако он не увлекся и вскоре вернулся на землю.
- Я правильный грифон, - не без гордости заметил он, - но что теперь делать с катапультой?
- Можешь вернуть тому, кто ее тебе дал, или оставить там, где она есть.
Грифон фыркнул.
- Пусть ее заберет тот, кому она нужна. Ну, до свидания!
Он взмахнул крыльями, подняв ветерок, и умчался куда-то по своим делам.
Тишек улыбнулся. Дождь ему уже не грозил, юноша обсох, и даже подкрепился и пора было продолжать путь.
Путешественник поклонился хозяйке домика, потом достал из-за уха фиалку и протянул ее троллихе.
- Благодарю за гостеприимство!
Троллиха осторожно взяла цветочек большой когтистой лапой и улыбнулась в ответ.
- Заходи в гости, когда пожелаешь.
Дорога звала Тишека и она уже нравилась ему сама по себе.

Катапульту он так и не увидел, должно быть, она пряталась за одним из холмов, как и дом великана. Его Тишек увидел сразу, хотя дом вовсе не был большим, просто он словно лодка плыл в цветочном море, ярком и благоухающем. Подойдя к калитке, Тишек заметил работавшего в саду хозяина. Он был настоящим великаном, но и он казался маленьким по сравнению с некоторыми из деревьев в его саду.
- Доброго вам дня и привет от... от чудовища из леса.
- Дня доброго тебе, мой гость, - ответил великан очень приятным голосом. - А что, лесной тот мастер занят и поныне своими глупостями?
- Почему глупостями?
- Ведь человек справляться должен сам с надеждами, с печалями своими, не ждать когда другой ему поможет, освободит от слишком сильных чувств. Но верно ты пришел не к разговору, а с делом до меня. Помочь мне хочешь?
Тишек охотно согласился и до самого вечера они сажали цветы и пересаживали кусты, пололи грядки, равняли и выкладывали цветными камешками дорожки, словом, проводили время с пользой. И, конечно же, разговаривали. Ритмическая, напевная речь великана немного смущала Тишека, но он быстро привык.
А за вечерним угощением великан спросил:
- Ты за цветами?
- Ага, - уже без смущения ответил Тишек.
- Все за цветами, и никто, увы мне, так просто в гости не придет, на чай, - грустно кивнул великан, - но для чего тебе волшебные цветы?
Тишек, который впервые слышал, что цветы волшебные, удивился, но не очень сильно. В конце концов, все прекрасное - немного волшебное.
- Я подарю их любимой девушке, - признался он.
- Подаришь просто? Если я скажу, что те цветы легко исполнить могут твое желанье? Как? Изменишь взгляд свой?
- Зачем? Исполнять свои желания я и сам могу, - ответил Тишек.
Великан рассмеялся. В этом смехе не было ничего обидного.
- Когда-то был я карликом, представь, - сказал он, отсмеявшись, - а утром как-то я таким проснулся. Но и тогда не удивлялся, так как после слов твоих. Но знать ты должен – в цветах нет никакого волшебства. А все что слышал ты – неправда, сказка. Я сам пустил по миру этот слух, чтобы хоть изредка тут кто-то появлялся и не было мне так уж одиноко. В моих цветах есть только красота, и то не для любого, ведь бывает, что лишь в глазах смотрящего она. Захочешь видеть красоту – и видишь, а нет, так все равно, что пред тобой, уродство или то, что восхищает. Любых цветов нарви, я буду рад.
- И даже тех, которые, на крыше?
- Одуванчиков? - Великан по имени Слав улыбнулся, - конечно. Сколько хочешь. Останься, скоро ночь уже, а утром позавтракаешь и в обратный путь.
Тишек согласился.
Утром Слав приставил к стене дома лестницу, по которой юноша и залез на плоскую крышу дома, золотистую от солнечных цветов. Рвать их было жалко; но Тишек подумал, как обрадуется Льёлль, и собрал небольшой букетик.

Но Льёлль не обрадовалась.
- Одуванчики??? - воскликнула она, когда юноша попытался вручить ей слегка увядший букетик, - где ты взял эту ерунду? Ты хочешь обмануть меня? На самом деле ты никуда не ходил, а нарвал цветов с ближайшей обочины и теперь...
Она замолчала, но только потому, что ей не хватило слов. На самом деле она не думала, что Тишек обманывает - он не умел врать. Но ее глубоко возмутило, что он принес всего лишь одуванчики. В мечтах она представляла себе целый букет прекраснейших роз из великаньего сада, ирисы или хоть завалящие анютины глазки! Их хотя бы не стыдно было бы показать другим, а это...

- Больше никогда ко мне не походи! И перестань, наконец, улыбаться! Один раз попросила у тебя подарка, и даже это ты не мог сделать как все нормальные люди! Ну что ты за дурак, Тишек!
Юноша понурился; он хотел поделиться с ней рассказом о своем путешествии, хотел предложить вместе с ним сходить в гости к троллихе и удивительному великану, но... Но вместо этого он молча выслушивал упреки, пока Льёлль не надоело браниться и пока она, подкарауливавшая Тишека у дверей его дома, не убеждала прочь.
Юноша вошел в дом, и тотчас отправился на кухню - поставить цветы в воду. Пусть в одуванчиках не было ничего чудесного, но это был подарок, да и никакие цветы не заслуживают того чтобы дурно с ними обращаться.
Только вечером он заметил, что один из цветов зацепился за крючок на его одежде. Тишек распутал стебель одуванчика, беспечно улыбнулся и сунул цветок за ухо, как ему нравилась. Юноша верил, что сможет помириться с Льёлль и он просто не любил огорчаться. «Вот бы вернуть катапульту тому неправильному магу, - подумал он, вспомнив грифона. - И не просто так вернуть...»
Идея была забавная. Тишек верил, что и самый, сердитый маг улыбнулся бы, получив такой подарок.

Когда четверо снова собрались в доме мага и мрачная Льёлль рассказала им про Тишека, никто не стал над ней смеяться. Единственный, кто что-то сказал по этому поводу, был Мати-менестрель.
- Только дурак верит всякой ерунде.
Словно в ответ на его слова, со двора донесся жуткий грохот. Когда ошалевшие четверо вывалились во двор, ожидая чего угодно – вплоть до явления соперников, менее удачных квестовых команд, пришедших с желанием подраться, им открылось умопомрачительное зрелище – посреди двора, воткнувшись углом рамы в мягкую землю торчала катапульта. На раме темнела надпись: «Осторожно, неправильная катапульта! Только для неправильных магов!» До них не сразу дошло, а когда дошло...
- Эй, Тарик, тут тебе знакомый грифон подарочек прислал, - заметил Мати. Льёлль засмеялась, Дорна еще кое-как сдерживался, но через миг и он не выдержал.
- Ага… с памятной запиской... однозначного содержания...
Маг побагровел.
- Убью... – прошептал он.
Льёлль согнулась пополам от смеха.
- Слуушай, Тарик... а он в тебя не влюбился? Вон уже и подарки делает!
Воин захохотал еще громче, а Мати уже просто захлебывался.
- Если надумаешь ответное письмецо строчить... я помогу стишками... И подарок сделай такой чтобы... нам не было за тебя стыдно...
- Да, ты только скажи... И я что-нибудь украду, чтобы тебе... не пришлось покупать подарок...- сквозь смех выговорила Льелль.
Тарик не выдержал. Он прорычал короткое злое слово и сделал жест, который ни один человек не смог бы повторить, будучи в трезвом уме. Катапульта со звуком лопнувшего воздушного шарика исчезла, и всех, кто был во дворе, окатил невесть откуда взявшийся поток ледяной воды. Взвизгнувшая Льёлль тот же умолкла и, сжав кулачки, двинулась на Тарика.
- Ты что творишь, бездельник??
Дорна тоже не был сильно доволен таким поворотом, и только Мати как ни в чем ни бывало выжимал одежду прямо на себе и ухмылялся. Воин принюхался. Окатившая их вода пахла лимоном.
- А что, лимонадные ванны полезны для здоровья? – с редкой для него иронией спросил он.
- Еще как, - парировал маг, который не смотря на браваду, выглядел самым несчастным из всех.- Особенно для вашего, уважаемый Овцетряс…
- Все, забыли, - с усталой злостью бросил переставший ухмыляться Мати. - Нам всем нужно заняться делом.
- Точно, - спохватился Дорна. - На днях мне удалось достать одну карту...

Они вернулись в дом, принеся с собой запах лимонада, и начался спор - стоит ли браться за это новое дело и сколько и чего оно им может принести. Спор затянулся до самой ночи, так что все четверо успели высохнуть, взмокнуть и снова высохнуть.
А на следующее утро приключенцы встретились вновь. Они собирались в новый квест и не сомневались, что на этот раз им обязательно повезет.

14

Вода была холодной. Канье погрузился почти до самого дна и рванулся вверх, сквозь ледяную толщу воды, давящую со всех сторон. Вместе с теплом из тела уходила жизнь, сердце замарало, все труднее и труднее становилось заставлять мышцы работать. Задыхаясь, бард всплыл на поверхность, и жадно глотнул показавшегося ему горячим воздуха. Борясь за жизнь, он греб немеющими от холода руками, держа к освещенному фонарями берегу. Старик посмеялся над ним, но от этого Полталисмана только сильнее хотелось выплыть. Выплыть и снова пойти играть на жизнь, потому что это - его жизнь, и он мог поступать с ней как пожелает.
По воде плыли желтые осенние листья; один их них прилепился к щеке Канье и оставался там, пока бард, обессилев, снова не погрузился с головой. Выплыть ему на это раз удалось не иначе как чудом, потому что сил уже не было вовсе, только злость и упрямство. Когда до берега осталось совсем немного, от холода свело ноги, и он плыл, отчаянно гребя руками, таща против течения бесполезный груз немеющего тела. Легкие горели, в рот то дело заливалась вода. Потом Канье ощутил, что цепляется за дно онемевшими ногами. Грести стало невозможно, и по мелководью пришлось ползти, хватая руками песок и гальку, тащить тело дальше, дальше, туда, где нет ледяной воды и слабого, но упорного течения.
Он выполз на берег и лег, задыхаясь и трясясь. Насквозь промоченная одежда крала последнее оставшееся в теле тепло. Канье полежал, успокаивая дыхание, и сумел кое-как сесть. Ему повезло - противоположный берег был высок и крут в отличие от этого, выбранного наугад. Двигаться не хотелось, хотелось закрыть глаза и сидеть так, сжимая руками трясущиеся от холода плечи, постепенно переставая чувствовать, как все медленнее и медленнее течет по жилам кровь...
Но он не хотел умирать.
Канье снял и выжал одежду, а потом снова одел ее; на большее сил не хватило. Устав сидеть, он лег на бок, подтянув колени к животу. Глаза наполнились слезами; соленая влага обжигала заледеневшую кожу лица. Канье плакал от жалости и злости - жалея себя и мир, от которого ему по настоящему ничего не было нужно, и злился на мир и на себя - за смерть и за бессмертие. Он менялся, переставая нуждаться в пище и еде, в человеческом общении, в чужой любви, от которой сердце его сводило спазмом, и в сочинении песен. Песни? Ему не нужно больше писать их - простые и глубоко-личные, исповедальные, смешные и строгие, те, что все это время были сокровищем его души. Любовь? Может быть, это было самым прекрасным и самым пронзительным в его жизни. Ясинь любила его так сильно, что не боялась потерять жизнь из-за любви, но он не мог принять ее. Общение? Он никогда не представлял себя отделенным от других людей - от всего остального мира! - а теперь он был отделен навсегда. Когда-то у него было множество друзей и желаний - теперь он был нищ духом, ничего не имел и ничего не хотел.
Беспомощный, жалкий он плакал на берегу, и никого не было рядом с ним в этот час. Может быть только слова... Нельзя сразу перестать быть бардом, даже если вдруг начинаешь желать этого.
Он прислушался к своему внутреннему миру, который всегда был полон звуками. Что там - неужели пустота - то, чего он всегда страшился и с чем боролся, нанизывая слова на нить песен, а песни - на нити сердец?
Слова нашлись - странные, разрозненные и почти бессмысленные. Канье был рад им и начал повторять тихо-тихо, как человек в отчаянной крайней нужде повторяет молитву:
- Под этим небом нет врагов,
Есть лишь чужие.
Но что нам, если весь наш мир таков,
И мы - такие?
Зачем нам эти пресные слова –
Любовь, разлука?
И счастье, что не вечны мы. «Всегда» –
Не свет, а мука.
И если ты не знаешь, то узнай -
Любая сила,
Перехлестнув через последний край,
Предаст что было,
Потоком схлынет, и оставит жить
Пустым, незрячим
Шальное сердце, что могло любить,
Случись иначе.
Но разве так не сказано уже -
Любовь - не сила?
Жизнь сладкой без нее бы быть могла,
А с ней - горчила.
Чего ты ждешь? Порви тугую нить
Любви и боли.
Не хочешь? Значит, так тому и быть.
Твоя лишь воля.
Так говорят, что Слово было здесь
Началом света.
Но тот, кому до света дело есть,
Не верит в это.
Под этим небом нет подобных слов
Ни в снах, ни в книге.
Пусть сердце произносит в нас «любовь» -
Мы слышим - «гибель»...
Так он шептал, и плакал в тишине, ощущая, как начинает развязываться тугой колючий узел в его душе. В этом узле словно был спрятан какой-то таинственный свет, о котором Канье узнал, лишь потеряв его... Но слов оказалось слишком мало, или просто узел был слишком тугим...
Странное оцепенение овладело бардом, когда слова иссякли - оцепенение человека который осилил полдороги и понял что вторую половину ему не пройти. Полталисмана закрыл глаза и погрузился в глубокий, похожий на обморок сон.
Его пробудило солнце. Канье поморщился; свет бил в глаза, и это раздражало. Но солнце и согрело его. Полталисмана огляделся, и встал. Он отдохнул, вот только тело, слишком хорошо помнившее купание в ледяной воде, было словно чужим. Бард подумал, может ли заболеть, и поморщился при одной мысли о сопливом носе, чихании, кашле, примочках, микстурах и прочем. «Лучше уж сразу умереть...» Широкая каменная лестница, подступавшая к самой воде, вывела его на улицу. Течение реки отнесло его от моста не очень далеко. Канье сориентировался, в какую строну идти, чтобы вернуться в гостинцу, и отправится вверх по улице. Одежда, подсохшая за ночь, неприятно натирала тело, редкие по раннему времени прохожие таращились на Канье - должно быть, выглядел он неважно. По крайней мере, лицо его должно было быть неприятным - он вспоминал ночную истерику, исступленные слова, которые бормотал и беспричинные слезы и готов был снова прыгнуть с моста, от стыда за нелепые и глупые метания, переживания и чувства.
До гостиницы было недалеко; уже пойдя к двери, бард заметил лежавшую у стены собаку. Канье подошел, сам не зная зачем; собака, увидав его, оскалилась, обнажив клыки, но потом, словно узнав барда, тихо проскулила и замолчала, тяжело дыша и вывалив язык. Она в самом деле была больна. Полталисмана наклонился над ней, всматриваясь в потемневшую, нехорошо лоснящуюся шкуру и псина снова оскалилась. Блеснули клыки - те самые клыки, которые однажды уже впились в горло барду. Собака наверняка наглоталась его, Канье, крови. Не поэтому ли она излечилась от бешенства? Не кровь ли бессмертного принесла ей исцеление - кажется, лишь на время? Бард внял предупреждению и отошел. Так или иначе, он не собирался во второй раз поставлять горло этой никому не нужной псине.
Он хотел только одного – дойти до своего номера и лечь спать. Дверь в комнату была прикрыта, а не заперта, но это не обеспокоило Канье – у него нечего было воровать. В самой комнате, по счастью его никто не ждал, из-за окна, выходившего на задний двор гостиницы, доносилась отчетливая химическая вонь – должно быть старик все-таки занялся делом. Бард стянул с себя сырую одежду и забрался под одеяло.
Но уснуть не вышло; напрасно он ворочался с бока на бок больше часа. За это время одежда, развешенная у очага, успела высохнуть, а его гнев на самого себя поутихнуть. Поняв, что сна не будет, Полталисмана встал и, одевшись, решил пойти прогуляться. Нет, не прогуляться. Ему хотелось снова сыграть, погрузиться в будоражащий азарт, но в зале не было уже ни одного из игроков, а, кроме того, Канье проиграл накануне все свои деньги.
В коридоре он едва не столкнулся с идущим ему навстречу Даррой.
- Деньги есть? – спросил Канье прямо.
- А тебе зачем? – с усмешкой спросил Дарра.
- Я проигрался.
Убийца сунул руку за пазуху, достал кошель и бросил его барду.
Полталисмана поймал, кивнул, благодаря, и повернул к лестнице ведущей вниз. Он знал, что сделает с этими деньгами.
Во дворе гостиницы Ясинь возилась с собакой – мазала ей бока какой-то мазью отчетливо пахнущей так же, как сквозняк с заднего двора гостиницы. Псина изредка порыкивала, но укусить не пыталась. Полталисмана равнодушно прошел мимо. Он собирался найти игорный дом.
Ночное купание не прошло даром, просто бард не сразу заметил, что лицо его полыхает жаром, что в горле дерет, и он то и дело начинает кашлять. Хотелось пить - так сильно, что он готов был напиться из ближайшей лужи, глаза слезились, но и без слез он видел все сквозь какую-то пелену - нечетким и странным. Улица становилась похожей на бредовый сон, земля под ногами то прогибалась, упруго пружиня, то жестко отталкивала от себя попирающие ее подошвы, и тогда Канье едва мог удержать равновесие. Какой-то человек подошел к нему и что-то спросил тоненьким невыносимо-пронзительным голоском. Звук ударил по сознанию с безжалостностью палаческого топора; разрубленный, искалеченный мир закричал от боли и бард тоже закричал, и тотчас милосердная темнота пришла к нему на помощь, спрятав его под своим мягким непроницаемым плащом.

Очнулся он в светлой просторной комнате со множеством лежанок, лишь три из которых были заняты. По особому запаху и по пиктограмме, вырезанной на спинке его лежанки – ладони, на которую присела бабочка - Канье определил, что находится в помещении гильдии целителей. Полталисмана был раздет до белья, но чистая и сухая его одежда висела тут же на небольшой стойке, а рядом на столике лежали все его вещи. Глаза болели, руки и ноги были словно деревянные, но сердце наполняло глубокое и сильное чувство, очень близкое к счастью...
- Эй, ты как? – спросили его с соседней лежанки.
Канье повернул голову и увидел мальчишку, закутанного в такое множество одеял, что под ними не угадать было человеческого тела. Только худенькая тонкая рука, лежавшая поверх одеял, да встрепанная голова указывали на то, что под одеялами есть человек. Барду вдруг стало удивительно приятно, что он тут не один, а лицо мальчишки, исхудавшее от болезни, показалось симпатичным до слез.
- Да ничего, - Полталисмана закашлялся.
- Все так говорят, - проворчали с лежанки, стоявшей у окна, - да только ты бы сюда не попал, если бы с тобой все было «ничего».
Голос был старческий. Но когда Канье смог сфокусировать взгляд больных глаз на его обладателе, он увидел молодого мужчину лет тридцати. Мужчина полулежал, подложив под спину подушку и читал книжку со множеством закладок, иногда делая надписи на полях красным карандашом.
- Ну, рассказывай, - нетерпеливо попросил мальчишка.
- О чем? – удивился Канье.
- Как ты сюда попал.
- Понятия не имею. Шел по улице и… Наверное, упал и отключился.
- Голодный обморок, - даже не поворачивая головы, констатировал мужчина, - или мозговой спазм.
Мальчишка ухмыльнулся.
- Он всем приписывает мозговой спазм, потому что сам сюда попал из-за него...
- И не стыжусь этого, - громко сказал мужчина, - мозговой спазм может случиться только у того, кто имеет мозги!
Канье не знал, что такое мозговой спазм, но слова мужчины показались ему очень смешной шуткой. Он засмеялся бы, если бы не кашель. Но ни кашель, ни жар, сжигавший тело, не мешали переполнившему Канье восторгу, которому неоткуда было взяться. Для радости и счастья не было ни одной причины; задумавшись над этим, Полталисмана понял, что с ним происходит что-то еще, и это что-то сильнее болезни.
Мальчишка говорил – кажется, рассказывал, как он сам попал к целителям, но Канье улавливал из его рассказа лишь отдельные слова:
- Ну, я и говорю – «я тебе живой человек, а не кукла!»...
Живой! Это слово сначала ударило как пощечина, а потом словно погладило, утешая. Он живой человек, и он ощущает себя живым! Бессмертное безразличие растворилось в жаре болезни. Это была вовсе не догадка, а уверенность.
- И как сегодня чувствуют себя наши пациенты? – спросил глубокий сильный голос, нарушивший раздумья барда.
По палате шла статная женщина в серо-голубом платье целителя, сопровождаемая молоденькой девушкой с подносом, заставленным странной формы склянками, стаканчиками не больше наперстка и непрозрачными флакончиками. Как она ухитрялась удерживать все это позванивавшее от каждого шага добро в равновесии, было загадкой. Волосы девушки были коротко острижены и заправлены под серо-голубую повязку, а огненно-рыжие кудри женщины-целительницы собраны в пучок и заколоты шпильками, которые, казалось, едва удерживали это кудрявое богатство. Канье залюбовался восхитительным цветом ее волос, необычайно ярким и чистым.
Человек с книжкой немедленно начал жаловаться:
- Я уже здоров, госпожа! Мне давно пора приниматься за работу, а я лежу здесь и...
- И работаете, - сказала целительница, с улыбкой кивнув на испещренную заметками книжку.
- Разве это работа? Я просто не хочу терять навык. Когда же, наконец, вы отпустите меня домой?
- Когда вы перестанете просить об этом. Дайа, займись господином.
Девушка утвердила поднос на столике возле лежанки мужчины с книжкой и «занялась» им - стала ощупывать, обстукивать и выслушивать его жалобы.
Целительница подошла к мальчику и склонилась над ним.
- Ты сегодня спал, Мири?
Мальчик кивнул.
- Кошмаров не было? Судорог? Тошноты?
Вопросы сыпались один за другим, мальчик отвечал; кажется, у него были больные почки. Госпожа целительница подозвала Дайю, маявшуюся возле продолжавшего на все жаловаться мужчины-пациента, и наказала ей, какое лекарство дать мальчику.
Потом очередь дошла и до Канье. Его целительница спросила только об одном:
- Сколько времени прошло с тех пор, как вы искупались в ледяной воде?
- Около суток, - ответил он, не удивляясь, опытной целительнице, конечно, ничего не стоило определить, каким способом он заполучил весь букет «удовольствий» тяжелой простуды.
В течение получаса целительница осматривала его, переворачивая с боку на бок, слушала сердце, массировала шею, простукивала грудь, потом собственноручно приготовила в небольшой пиалке лекарство, смешав порошки и жидкость из нескольких флаконов с подноса Дайи.
Пока она делала это, Полталисмана снова одолел кашель; он не мог остановиться даже после того, как целительница напоила его пахнущей мятой жидкостью, от которой горлу стало легче. Когда приступ прошел, целительница отставила в сторону пиалку с уже приготовленным лекарством и сделала другое.
- Придется применить крайние средства, - сказала она очень спокойно. - Вы хотите поправиться?
- Конечно, - кивнул бард.
- Отлично, - она одобряюще улыбнулась. – Ваши лекарства будут самым горькими, вам придется есть - даже через силу - пять раз в день, много спать, дышать паром и дымом трав, лежать под одеялом, будучи намазанным горячей мазью и потеть так, что постель промокнет насквозь, делать дыхательные упражнения и вытерпливать не самый мягкий массаж. Но если вы хотите выздороветь, то будете послушным.
- Буду, - пообещал Канье, утомленный осмотром.
- Так. Дайа, запомнила состав? – девушка кивнула, - через каждые два часа давай ему это, но если уснет, не тревожь. Принеси куриного бульона и горячего молока с медом и накорми его. Пока все.
Целительница удалилась, а девушка по имени Дайа осталась и принялась поить Канье лекарством с ложечки. Лекарство было таким горьким, что бард едва мог глотать; в горле словно поселился еж, который расправлял иголки при каждом глотке. Кое-как Полталисмана осилил те шесть ложек, которые нужно было принять. Потом девушка унесла поднос с лекарствами и принесла другой – с бульоном и кружкой молока.
- Вы должны поесть, - сказала Дайа.
Канье вспомнил, что было с ним, когда он принимал пищу в последний раз, и попытался возразить:
- Я не голоден, милая госпожа.
- Спорить не нужно. Нужно кушать, - девушка поднесла к губам барда ложку с бульоном, и ему пришлось есть. Но он ни на мгновение не пожалел об этом; вкус у бульона был неземной. Канье наслаждался каждым мгновением, когда ощущал на языке горячую ароматную похлебку и даже еж в горле не умалял наслаждения.
После этого он уснул, и видел удивительные, красочные сны, в которых он был счастлив, и рядом был кто-то, кого он любил.
Канье проснулся ночью; за окном было темно, мужчина-пациент и мальчик уже спали, но у двери на столике горела приглушенным светом масляная лампа. Жар в теле немного поутих, очень хотелось есть, и радость все еще переполняла сердце и душу. Полталисмана вспомнил свой сон; сон был прекрасен, но жизнь-явь – ничуть не хуже. Правда там, во сне, он, кажется, был влюблен.
Канье беззвучно засмеялся; он и теперь был влюблен – без памяти влюблен в жизнь. И еще... ему снилась Ясинь; это ее он любил во сне. И наяву – тоже.
Понимание этого принесло ему сначала удивление, а потом радость. Ночь словно бы осветилась вдруг этим пониманием, лампа на столике у двери стала яркой, как солнце. Он вызвал в воспоминаниях образ девушки – темноволосой и синеглазой, с тонкими красивыми руками и голосом, нежным как рассвет. «Нет никого на свете прекраснее тебя, - шепнул он, - любимая, любимая...» Бард снова закашлялся и вынужден был уткнуться лицом в подушку, чтобы заглушить кашель и не разбудить остальных пациентов. По счастью, кашель быстро утих и Полталисмана мог снова думать о той, которая была ему дороже всех на свете... Как бы он описал ее в стихах, как бы спел о ней – для нее и для всего остального мира!.. Он вспомнил, что Ясинь тоже любит его – и это подняло его душу на вершину счастья почти невыносимого, невозможного для человека.
Но была во всем этом и тень какой-то неясной пока тревоги. Канье не хотел, чтобы что-то омрачало ему счастье, и спросил себя: «Ну что еще? Что случилось?». Ответ пришел в виде близкого собачьего воя. Голос псины был словно голос далекого друга, зовущего на помощь из темноты. Полталисмана вспомнил свою собаку – то, как она подпевала старому скрипачу и то, что песня скрипки в тот раз была самой грустной песней на свете.
Медленно, словно яркие краски, растворяющиеся в воде, исчезали вдохновлявшие, опьянявшие его счастье, восторг и радость. Печаль воспоминания, печаль давно сыгранной мелодии отрезвила его. Радость жизни не ушла совсем; она влилась собственной струей в прохладный напиток отрезвляющей печали и сделала его более крепким и сильным. Канье снова был живым человеком, а не бессмертной равнодушной куклой. Жар болезни победил бессмертие; но он здесь, в палатах целителей, для того чтобы исцелиться. Значит рано или поздно он исцелится и тогда бессмертное равнодушие вернется. Если не принимать лекарства, можно лишь отдалить этот час – или ускорить его, потому что победить может и болезнь и тогда он умрет – а, вернувшись к жизни, скорее всего снова будет холодным и бесчувственным.
Канье не хотел этого; но что он мог с этим сделать?
Собака провыла снова - ближе, чем в первый раз. Потом замолчала и когда вой повторился, Полталисмана узнал свою собаку и понял, что она где-то совсем рядом.
Это подтолкнуло его, заставило подняться с постели. С трудом преодолевая слабость и головокружение, запутавшись в собственной одежде, он кое-как натянул на себя рубашку, штаны и куртку, обулся, пережив жестокий приступ головной боли, едва не унесший сознания. Пересидев головокружение и боль, он встал, взял со столика свой кошелек и подошел к окну; собака больше не выла, словно поняв, что в этом больше нет нужды.
Бард оглянулся на дверь палаты. Можно было выйти в коридор, и попытаться прокрасться к двери... Но он не сумел бы сейчас красться, разве что ползти. К тому же в коридоре можно было встретить ночную сиделку или одного из целителей, работа которых не заканчивается с заходом солнца.
Канье осторожно отворил раму окна. Вечерний воздух был прохладен и свеж; от первого глотка его Полталисмана чуть не задохнулся, легким стало больно, но потом боль отступила, и пришло наслаждение. Он взглянул вниз. Первый этаж; если забраться на подоконник и спрыгнуть, то густая трава под окном смягчит падение. Бард с большим трудом пододвинул к окну скамейку – и на том его силы иссякли. Он посидел немного, и с упрямством поэта ищущего рифму к слову, не имеющему рифмы, полез на подоконник. Неосторожно задетая рама хлопнула. Во второй раз он едва не высадил локтем стекло и здорово ушиб руку, но все-таки смог сесть, свесив ноги по другую сторону подоконника. Прыгать было страшно, но он прыгнул. Трава оказалась мягче, чем руки любимой матери.
Барду пришлось лежать в ночной росе, пока не появились силы встать. Горло раздирал кашель; с трудом он подавил позыв и заковылял к ограде дома целителей, освещенной укрепленными на ней фонарями.
Дрожь сотрясала тело, и кашлять хотелось все сильнее. Полталисмана вышел через калитку в ограде на полуосвещенную улицу. Собака ждала его за воротами гильдии. Выглядела она ужасно – глаза сочились гноем, бока тяжело вздымались и опадали, точно псина долго-долго бежала, спасаясь бегством от врага – того единственного, от которого нельзя убежать, шерсть облезала клочьями с покрытой язвами шкуры. Враг-Смерть уже догонял ее...
Канье ощутил жалость; наклонившись, он погладил псину по голове, и сказал:
- Пойдем.
У него снова закружилась голова, и кашель, наконец, прорвался из горла; бард упал на колени и долго-долго пытался выкашлять поселившегося в горле ежа, топорщившего иголки всякий раз, когда приступ кашля сходил на нет.
Еж устал первым; он спрятал иголки и притих и Канье смог встать.
Собака отошла на несколько шагов и стала, словно ожидая - пойдет ли он следом. Бард понял. Было на свете место, куда больная псина должна была отвести его; если это было важно для нее, должно быть, разменивающей последние часы жизни, то для него, разучившегося умирать, тем более.
Двое больных шли по улице, темной и пустой, и один из них вел за собой другого. Полталисмана едва поспевал за собакой, семенившей на больных заплетающихся ногах, спотыкался и останавливался даже чаще чем она. Он не знал, куда зовет его псина. Может быть – обратно в гостиницу. Может быть, туда, где его ждут старый алхимик, Дарра-убийца и Ясинь. Он вдруг улыбнулся; Ясинь, девушка, которая его полюбила... Ему хотелось увидеть ее больше всего на свете, даже больше чем снова стать человеком, исцелившись от бессмертия, как от болезни. Канье надеялся, что у него хватит времени хотя бы на то, чтобы сказать ей слова сердца.
Становилось все темнее – редкие на этой улице фонари сошли на нет, и в тот миг, когда Канье понял, что стал слишком беспечным, оказалось, что нельзя уже ничего изменить.
Их было четверо и они никуда особенно не торопились. Жертва была одна – не считать же собаку, больную или пьяную, которая, увидав вынырнувших словно из ниоткуда четверых, оскалила желтые клыки.
- Господин заблудился? – спросил один, поигрывая ножом. Канье вспомнил Дарру, обычно, обыденно произнесшего «Я - убийца за золото». Эти слова производили куда более сильное впечатление, чем угрожающие интонации «ночного брата».
- Господину помочь найти дорогу? – сказал тот же человек. – И может тогда господин наградит своих проводников, поделившись с ними тем, что есть у него, но нет у них?
Канье отступал, пятился, пока не наткнулся спиной на стену. Собака отступала тоже, глухо рыча. Барду не чем было защититься, да он и не смог бы, а договориться с подобными людьми – даже отдав им все, что они требуют, невозможно. Такие отнимают у человека не только деньги и одежду, но и жизнь ради собственного удовольствия.
Стоять вдруг стало невыносимо тяжко. Склоняясь все ниже, Полталисмана опустил руку на холку оскалившейся собаки, точно она могла поддержать его, и сам оскалился, как она. Безнадежно. Он умрет сейчас, и собака умрет тоже. Он - на время, она - навсегда...
Негромкий звук он воспринял не сразу – только после того как звук повторился и двое из стоявших напротив него «ночных братьев» упали на землю. Потом упал еще один. Четвертый, тот, что говорил с Канье, отпрыгнул в сторону, сделал движение мгновенно выхваченным из ножен кривым клинком, одновременно посылая в полет нож. Нож бесследно канул во тьму, клинок со звоном отскочил от другого клинка.
Канье не понимал что происходит. От вглядывания в темноту у него снова заслезились глаза. Он пытался проморгаться или вытереть слезы и слушал, слушал мягкий, какой-то приглушенный, словно звук доносился из тумана, звон клинков, Потом звон стих. Кто-то подошел, подставил плечо почти упавшему на колени Канье и поднял его на ноги. Жалобно проскулила собака.
- Пойдем, - произнес голос и Канье узнал его. Дарра, убийца за золото, спас его от других убийц.
Полталисмана собрался с силами и шагнул. Даже с поддержкой Дарры это было невероятно тяжело, словно темнота обратилась в густой кисель и не желала пропускать его сквозь себя. Он смотрел вниз - сил держать голову не было тоже - и на земле видел четыре неподвижных тела.
- А они? - спросил он.
- Не думай о них. Думай о себе.
Через несколько шагов оказалось, что сил на то, чтобы думать, нет тоже.

15

Каким чудом они все же добралась до гостиницы – не той, а совсем другой, он не мог бы объяснить. Это была даже не гостиница, а просто ночлежка; выпив поднесенную Даррой воду и полежав немного на широкой занозистой лавке Канье, наконец, смог задать вопрос:
- А где?.. – кашель прервал его, но Дарра понял.
- На утро после того, как ты ушел и не вернулся, старика забрала стража по обвинению в отравлении. Мы с девушкой назвались его родственниками и потому нам разрешили следовать за стражей в судебную палату. – Дарра едва заметно усмехнулся. – Старику повезло, что в этом городишке есть Серый Судья. Знаешь, кто такой Серый Судья?
Канье знал. Серый Судья был человек одаренный особым талантом - в его присутствии возможно было говорить только правду - а не то что ты считал правдой или хотел выдать за нее.
- И что?..
- Обвинение в отравлении было немедленно снято. Серый Судья попросил старика рассказать, как там было дело со скоропостижно скончавшимся господином Торном, пивоваром из славного города... забыл название... и уважаемый Шойе поведал о нападении бешеной собаки, и о тебе, человеке, кому эта собака порвала горло, но который не умер от этого. О твоем бессмертии.
- И Судья поверил ему?
- Судье не нужно верить, - сказал Дарра, - он узнает правду, когда слышит ее.
- И он отпустил старика?
- Нет.
- Нет? - удивился Канье, - но почему?
- Этого он не сказал, - произнес Дарра очень тихо, - зато попросил меня и Ясинь сделать так, чтобы ты пришел к нему, как только вернешься. К нему домой, а не в Палату Судов. Ты не возвращался слишком долго, и мы пошли искать тебя – я, девушка и собака. Нашла только собака - девушка так и не вернулась. Я сохранил для тебя твою арфу. И это, - Дарра поднял что-то длинное и колючее. Бутафорский цветок.
- Так, - мысли барда прояснились. Кажется, прибыло и сил, вот только где-то на самой границе проснувшихся чувств, он ощутил осторожные шаги возвращающегося бессмертного равнодушия. – Значит, старика не отпустили потому, что я сам должен прийти за ним. Но я никаких злодеяний не совершал. Что может быть нужно от меня Судье? - задав свой вопрос, он сам же и ответил на него, - бессмертие.
- Именно оно, - согласился Дарра, - и я удивляюсь, что тебе так долго удавалось безнаказанно щеголять бессмертием перед людьми и не привлечь к себе ничьего внимания. Теперь все изменится. Если Судья захотел знать тайну бессмертия - во благо родного захудалого городишки конечно, а затем и всего остального мира - вряд ли ты сумеешь убедить его что тайны не знаешь.
- Но я ее действительно не знаю. Предлагаешь никуда не ходить и наплевать на старика?
- Не поможет. Возможно, страже уже отдан приказ с твоим описанием и требованием немедля привести тебя к Судье, как только ты появишься на улице. Или не отдан. - Дарра пожал плечами, - решай сам. Я бы не пошел, но я-то не бессмертен.
Канье попытался встать с лежанки и кое-как смог сделать это. Силы прибывали, но медленно, по капле и одному ему все равно было не дойти. Болезнь была благословением, спасением от равнодушия, и она же была проклятьем.
Он хотел попросить убийцу о помощи, но слов не понадобилось. Дарра взял арфу и повесил ее на плечо, цветок положил в суму на другом плече и сильными руками поддержал шатавшегося барда.
- Не хочешь хотя бы дождаться утра?- сказал он.
- Ты знаешь, где живет судья? - вопросом на вопрос ответил Канье, понимающий, что утром будет поздно, потому что он уже не будет собой. Дарра кивнул с горькой улыбкой и шагнул вместе с Канье за порог убогой комнатки.

Собака, дождавшаяся пока они выйдут из здания ночлежки, сопровождала их. По дороге обнаружился еще один повод торопиться. Дарра остановился, прислонил Канье к какой-то стене и несколько минут стоял, упершись лбом в ту же самую стену. Бард встревожился:
- Что с тобой?
Убийца оторвал лоб от прохладной стены, дернул щекой.
- Отравление. Тот последний «ночной сборщик податей» задел меня, и только Трое Богов знают, какая дрянь была на его клинке.
Полталисмана пригляделся к нему, но так и не увидел раны. Разве что рукав куртки Дарры был несколько темнее остальной ткани и блестел словно мокрый.
- Тогда надо спешить. Старик может знать противоядие.
- Может да, а может и нет. Но ощущение интересное - словно вместо крови в жилах кипяток...
- Идем, - Канье тронул его за плечо, - времени все меньше.
Он говорил и о себе, и о Дарре, о собаке, которая тоже была больна, о пропавшей Ясинь и старике алхимике, лишенном свободы...
Дом Судьи был недалеко, и все же когда они добрались до него, уже начало светать. По пути им попадались патрули стражи, неизменно принимавшие двух пошатывавшихся ходоков за пьяных. Поскольку они не шумели и не буянили, стража их не трогала.
Здание было двухэтажным. Канье постучался в ворота и за забором, высоким как само искусство постройки заборов, залаяли собаки. Отворили далеко не сразу, после бесконечно-долгих переговоров с двумя неприветливыми стражами. Дом Серого Судьи, конечно же, охраняли – нимало нашлось бы желающих освободить мир от человека со столь редким талантом.
Но хотя стражи и пропустили их и разбудили привратника или мажордома - кем там был этот желчный старик в халате, встретивший их в холле судейского дома? - но тот напрочь отказался будить господина. Гостей оставили ждать тут же в холле в глубоких удобных креслах - еще час, пообещал мажордом, и господин Судья проснется.
Канье видел, что у них нет часа, тем более двух. Дарра больше не упоминал о действии яда и ни на что не жаловался, вот только Канье заметил, что он старается двигаться как можно меньше, часто задерживает дыхание и не опускает век, пока глаза не начинают слезиться, словно ему больно даже моргать. Сам бард медленно, но верно, возвращался к равнодушию бессмертного.
Канье расчехлил арфу; стоявшие в дверях, присматривавшие за гостями стражи подозрительно покосились на него.
- Я не буду играть - пообещал он. Стражи не ответили.
Дарра из соседнего кресла смотрел на него. Бард положил пальцы на струны, коснулся той, которую ему подарили – и отдернул пальцы. Струна была холодна как лед. И еще… Он не мог видеть этого, но от струны исходило что-то вроде слабого пульсирующего сияния, от которого Канье до костей пробирало вымораживающим душу равнодушием.
- Вот секрет, - сказал он тихо, чтобы только Дарра слышал его, - эта струна. С нее все началось. Мне подарили ее в городе, странном городе... ты бы видел его! Улицы, подобные клубку змей, дома - словно гнилые зубы или изъеденные проказой пальцы. Слепые окна – кажется, солнце не могло проникнуть сквозь эти стекла. Люди... Люди - как ледяные манекены. Взгляды, которые замораживают.
- Я немного слышал о городе бессмертных, - сказал Дарра. Канье мог поклясться, что говорить ему тоже больно, но убийца за золото не хотел молчать. – Думаешь, они отдали тебе свое благословенное проклятье, чтобы ты унес его подальше? Или, быть может, хотели, чтобы ты передал его еще кому-то?
- Хочешь, я отдам его тебе? Нет, правда, - Канье вдруг показалось, что это мысль хороша вдвойне, - ты не умрешь, пока владеешь им, а я...
Он не договорил. Дарра тихо-тихо засмеялся. В его смехе не было горечи сожаления или гнева. Так смеется человек, для которого все очень-очень просто.
- Не переживай, - сказал он, переведя дух после этого смеха. – Умерев, я больше не буду убийцей, хотя и героем не стану. Но о мертвых сам знаешь - или хорошо или никак. И еще я думаю, что струна - это твое бессмертие. Для тебя оно приняло форму струны, и мне не подойдет.
Канье молча согласился с этим. Но что ему было делать теперь? Где-то на улице лежала больная собака, здесь рядом, с ним погибал от яда Дарра, Ясинь пропала - кто знает, не в беде ли она, не нужна ли ей помощь? - и старик алхимик томится в заточении. Все это было из-за него, а первопричина лежала перед ним, натянутая между грифом и корпусом дорожной арфы. Возможно, близость струны и возвращала ему силы, убивая болезнь, а с ней и надежду... Времени и так уже почти не осталось. Жар уходил, и волнами накатывало бессмертное «все равно»...
Тишина оглушала; в самой сути своей не тишиной она была - пустотой, которую Канье ненавидел сейчас как никогда. Он вспомнил, зачем расчехлил арфу; у него был только один способ противиться обоим своим врагам - пустоте и бессмертию. Полталисмана закрыл глаза и представил, как играет... Играет и поет одну за другой свои песни. Это было его лекарство от всех болезней, его способ пережить страх, боль и гнев, голод и холод, его панацея и нектар, его правда. Ничто не могло быть сильнее, да и не было. Пустота заполнялась, вечное «все равно» отступало, изгоняемое прочь, как древнее чудовище из прекрасного замка. Так он пел и играл без единого слова, без звука, пока к ним не спустился проснувшийся Серый Судья, очень высокий человек лет пятидесяти.
- Я Канье, - сказал бард, мысленно закончив последнюю песню, - тот человек, которого вы хотели видеть. Теперь, пожалуйста, отпустите старика алхимика.
Брови Судьи приподнялись.
- Отпустить? - спросил он, - разве его кто-то держит?
Он позвал слугу и приказал ему:
- Проводи этих господ в чайную комнату и приведи туда же господина Шойе. Вы завтракали? – Канье покачал головой, - накрой завтрак для троих. Я подойду через несколько минут.
Уведомив об этом своих гостей, он ушел вверх по лестнице, придерживая полы длинного халата, а слуга повел Дарру и Канье по коридору внутрь дома. Теперь барду приходилось поддерживать убийцу, чтобы он мог идти, хотя Дарра не просил о помощи. Но они двое уже очень хорошо понимали друг друга.
Чайная оказалась небольшой уютной комнаткой с удобными мягкими креслами, столиком для чаепития, и живыми цветами на окне. Слуга принес легкий утренний завтрак. Канье немного поел, а убийца просто сидел, не шевелясь, в глубоком кресле.
Первым появился старик алхимик; он кивнул барду и убийце и сев за столик, принялся есть без видимого аппетита. Шойе выглядел плохо, хотя, как оказалось, никто не держал его в тюрьме. Он постарел и сильно сдал - не за день, конечно, но за все то время, пока странствовал с Канье, просто бард увидел это только сейчас.
- Помоги Дарре, - попросил Полталисмана - почти без надежды, словно знал, что старик никому больше не может помочь. - Он отравлен и ему нужно противоядие.
- Симптомы? - настороженно спросил алхимик и Канье воспрянул - вряд ли старик интересовался бы симптомами, если бы не мог помочь.
- Кровь словно кипяток и...
Он глянул на Дарру.
- Огонь, - сказал убийца очень тихо, - словно сжигает меня изнутри, пальцев рук и ног уже не чувствую, словно они сгорели. Сначала было больно, теперь уже нет. Просто от меня остается все меньше и меньше.
- Это «песочный яд»... Но он нейтрализуется новой дозой того же яда.
- Ты не сможешь изготовить его? - спросил Канье с тревогой.
- Смогу, - старик опустил глаза, - но если я ошибся, то убью человека, как убил, быть может, господина Торна...
Канье не успел возразить - вернулся Судья; он сел за столик и дождался, пока слуга нальет всем чаю и покинет комнату.
- Я в самом деле бессмертен - сказал Канье, решивший пока не продолжать разговор о противоядии с впавшим в самоуничижение алхимиком. - Я стал таким, когда в одном городе мне подарили вот эту струну.
Он приподнял расчехленную арфу и тронул подаренную струну, обжигая пальцы холодом, а душу равнодушием.
- Можно мне посмотреть? - тут же спросил Судья.
Бард передал ему инструмент. Пальцы Судьи потянулись к струне - и пошли сквозь нее, как сквозь воздух.
- Видишь, - сказал Дарра хрипло, - что я говорил?
- А что вы говорили? - поинтересовался Судья.
- Что бессмертие приняло форму струны только для него. И всем остальным оно в руки не дастся.
Судья немедленно вернул барду инструмент.
- Я пригласил уважаемого Шойе в мой дом, - сказал он, - потому что уверен, что он может разгадать секрет бессмертия.
- Нет, господин, - сказал алхимик, - это мне не по силам. Мне ничего не по силам. Вот передо мной сидит человек, которому нужно противоядие, а я не могу дать ему его.
Судья понял старика неверно.
- Все, что есть в моем доме к вашим услугам, а если нужного не найдется...
- Не в этом дело. Противоядие - это еще она порция яда. Если я ошибся, определив яд неверно, то человек умрет от моей руки. Но без противоядия он умрет наверняка и в этом тоже будет моя вина. – Лицо старого алхимика исказилось, словно он готов был вот-вот заплакать в беспомощной растерянности и печали. - Я не знаю, что мне делать.
- То же, что и всегда, - сказал Канье поняв, наконец, откуда пришла безнадежность - Шойе пал духом после обвинения в отравлении. Он считал, что убил человека, которого хотел спасти.
- Это бессмысленно и опасно. Я поступил как всегда в тот раз, когда дал лекарство вам и господину Торну. Он умер недавно, а вы - почти сразу.
- Я не знаю, отчего мог умереть пивовар, но меня убило бессмертие, - удивление мелькнуло в глазах алхимика, и Канье на миг поверил, что сумеет вытащить его из бездны отчаяния, - да, бессмертие. Оно не позволило телу принять лекарство и превратило его в яд. Теперь помощь нужна не мне, а этому человеку и собаке.
- Я уже пытался лечить собаку, - сказал старик Шойе и добавил с неожиданной злостью, - я алхимик, а не целитель. С самого начала я должен был заниматься только своим делом! Тогда ничего бы не случилось.
- А какое дело твое? - вдруг спросил Дарра. – нет, не отвечай пока, я знаю, что ты скажешь, и как ты это скажешь. Сейчас ты зол и растерян, и в словах твоих будет правда человека растерянного и злого. А такая правда - кому она нужна?
Голос убийцы был мягким и глубоким без следа хрипа или слабости, дарованных ему отравой. Это было странно и даже страшно - не последние ли это минуты просветления перед тем, как яд убьет Дарру?
- Ты... - начал Канье еще не зная, что скажет, но взгляд убийцы остановил его. Отравленный и умирающий, этот человек все равно был силен - сильнее своей слабости и сильнее смерти, которая не победит его, даже забрав жизнь.
- Господин судья, ваше свойство взывать к правде действует всегда? - спросил Дарра.
- Жизнь моя и моих близких превратилась бы в кошмар, будь это так, - ответил Серый Судья.
- А могу я попросить вас применить его сейчас?
Судья не спросил, зачем, не сделал никакого жеста и не произнес ни слова. Но что-то едва заметно, едва уловимо изменилось в окружающем мире.
- Что есть алхимия? - спросил Дарра.
Старик удивленно смотрел на него.
- Алхимия - это поиск путей преобразования, превращения. Способов превратить свинец в золото, яд в лекарство, старость в молодость.
- Очень просто и очень понятно, - кивнул убийца, - сейчас я предлагаю тебе совершить одно простое превращение. Сказать правду. Твои знания до сих пор не принесли никому никакой пользы? Ты жалеешь о том, что ты алхимик и считаешь, что потратил годы впустую? Тебя все это время вели корысть и жажда славы, а не жажда знания и достижения цели? Наконец, ты сам, познававший секреты превращения, за все это время ничуть не изменился? Но, отвечая, не произноси слов. Ответь мысленно и помни - даже в мыслях ты сейчас не сможешь солгать. А потом скажи, чего ты хочешь, в чем нуждаешься больше, чем в правдивом ответе на все мои вопросы?
Шойе молчал... Нет, конечно же, он произносил мысленно свои ответы, какими бы они ни были.
- А чего хочешь ты? - спросил Судья убийцу.
Тот улыбнулся.
- Стать бардом... Хоть мне и говорили, что этот путь не самый простой.
- Да уж, - ухмыльнулся Канье, ему вдруг стало весело и легко, - выбрал, так выбрал!
Дарра уже смотрел на Судью, словно ответив на его вопрос, имел теперь право знать, как бы на него ответил сам Судья.
- Я хочу, чтобы на свете всегда существовала правда, - сказал Судья, - и чтобы ей не приходилось скрываться и прятаться. Чтобы люди воспринимали ее не как яд, а как лекарство.
Глаза алхимика блеснули. Каким бы ни был его мысленный ответ, он преобразил старого Шойе, вернув ему веру в себя. Теперь осталось ответить лишь одному Канье. Видя, что сделал со стариком мысленный ответ, бард тоже решил не размениваться на слова.
«Я хочу петь», - мысленно произнес он, и почти услышал, как кто-то сказал ему - «Так пой!» - как один воин говорит другому – «бей!».
Канье коснулся струн - пальцами и мысленно - раз уж он начал именно с этого – тех струн, что были натянуты в его душе. И заиграл.
...Вечность! Если бы только он мог сделать из вечности что-то еще – взять ее и сыграть как чудесную и простую мелодию и положить на нее слова. Разве не так он делал всегда, бросая вызов пусть не бессмертию, но памяти хотя бы одного поколения, которое будет помнить его песни, если они заслуживают того? Если он может жить с бессмертием, значит, сумеет и сыграть его.
...И он уже играл ее; Канье понял это, когда распознал мелодию, что рвалась из-под его пальцев – это была та самая, которая так долго мучила его, не позволяя ни спеть, ни сыграть себя.
От точки к точке, от слова к слову,
Он шел, не зная пути иного,
Срывая голос, сердца взрывая,
Теряя веру, но жизнь спасая...
И те, кто видел, не зная правды,
Искали жадно его награды.
Ах, если б мог он ее отдать им -
Бессмертие б сбросил негодным платьем,
Всем поделился и все исправил...
Но так играют, не зная правил.
Бессмертье - ноша страшнее прочих,
С ним жизнь длиннее, и смерть короче,
И то желанно, что проклял прежде -
Метанья сердца от слез к надежде.
Слова простые, кому нужны вы?
Одни беззвучны, другие – лживы,
Одни правдивы другие - правы –
Не для наживы, но ради славы...
Так он увидел, что был незрячим:
Здесь все иное, здесь все - иначе...
Была бы песня - струна найдется
Дорога будет - идти придется.
С такою песней, с такой судьбою,
С сумою полной, с пустой сумою,
Идти, не зная простых секретов
Знать слишком много и петь об этом,
Тревогой смутной ломать беспечность,
Спасая веру, теряя вечность…
...И помимо этих слов и этой мелодии было еще что-то. Сказка, рассказанная ему Ясинь. Человек делился с другими своим сердцем... И бессмертие - оно было нужно для того же - разделить его, сделать то, на что не хватит ни жизни, ни смерти.
«Возьми и сделай», - мысленно сказал он себе. Мелодия звучала - он еще не доиграл свою вечность! - и отчетливо звала идти. Канье поднялся, окинул взглядом стол и сидевших за ним. Серый Судья, человек чести и слова, человек правды. Дарра, убийца, спокойно принимавший смерть. «И не надейся, - без слов сказал ему Полталисмана, - ты не умрешь. Тебе достанется еще поколесить по дорогам и успеть пожалеть, что выбрал быть бардом». Старик алхимик - он знает, какое противоядие нужно Дарре, и сделает его, не размениваясь на сомнения... Полталисмана словно просил у всех них разрешения уйти. И они отпустили его.
Едва ступив на улицу, бард был остановлен взглядом. То была собака. Она лежала на земле у самого забора и глядела на него. Канье подошел, чувствуя стыд – он забыл о ней, о своем маленьком друге, который был с ним неизменно в течение многих дней! - и протянул руку – погладить...
Собака подняла голову и вдруг сомкнула челюсти у него на запястье. Это было не больно – словно дружеское пожатие или словно она просила его остаться, не хотела, чтобы он уходил. И так она держала его, и смотрела ему в глаза мутным взглядом, а Канье смотрел на нее.
А потом собака отпустила – как отпустили старик алхимик, убийца и Судья. Канье осторожно вынул руку из ослабевшего захвата, и, не удержавшись, и все-таки погладил собаку. И почти зримо вместе с его рукой погладила псину до сих пор еще звучавшая мелодия вечности. Собака посмотрела на Полталисмана уже совсем другим взглядом.
Канье поднялся. Он знал куда идет и что ищет, не знал только – найдет ли.

Она ждала Канье в небольшом переулке, куда вела его сегодня ночью больная собака. Прохожие проходили мимо, не обращая внимания на новое украшение улицы – каменную статую девушки с собачим ошейником в руке, украшенным стеклянным камнем, блестевшим как настоящий. Бард подошел, всмотрелся в ее лицо. Она не была испуганной и растерянной. Может быть, она не успела почувствовать, как обращается в камень. Было ли это колдовством или проклятием, или чем-то иным? Это уже было не важно.
- Я должен сказать тебе, - произнес Канье и, привычно потянувшись пальцами к арфе, понял – что оставил ее в доме судьи. Но рука его не была пуста; он сжимал в пальцах стебель бутафорского Волшебного Цветка.
- Я полюбил тебя с первого взгляда, - Канье осторожно вытащил ошейник из руки девушки и вложил ей в ладонь цветок, - рядом с принцессой, ослепительной как пламя, ты была прекрасна, как свеча в окне для того, кто бредет в то тьме. Я люблю тебя, и всегда буду любить. Ясинь, - он повторил с волнением и радостью: - Ясинь, любимая.
Каменное лицо задрожало. Каменная рука поднялась и поднесла к лицу цветок – живую розу, слегка прихваченную первым морозцем осени, цветок, не сумевший остаться в стороне от превращений нынешнего дня. И разве камень мог устоять перед ними? Потому и рука, поднявшая розу к лицу, была живой рукой, и лицо тоже было живым, а не каменным.
- Я люблю тебя, - повторил Канье, чувствуя, как стихает мелодия вечности, и понимая, что она никогда-никогда больше не вернется - до самого последнего его часа - и не жалея об этом. Его вечность всегда была рядом – мир песен и дороги, и любовь, за которой он и бродил по свету, как бы ни казалось ему иначе.
Он подумал что Ясинь, наверное, будет нелегко сделать первый шаг после долгих часов в камне. Поэтому он поднял ее на руки, и понес, не зная, откуда берутся силы, но, зная, что их хватит, и теперь всегда будет хватать, потому что он уже не один.
Канье не спешил. У ворот дома Судьи его ждала здоровая, веселая собака с блестящей серой шкурой, а внутри, в доме – двое друзей и человек, которого он вовсе не знал.
Им было о чем поговорить друг с другом.